В мире книг Тургенева. Оглавление.

VII
Дворянское гнездо

1

1842 год. Красивый дом на одной из "крайних улиц губернского города О...". Хозяйка дома, 50-летняя вдова Марья Дмитриевна Калитина довольно богата; состояние у нее " не столько наследственное, сколько благоприобретенное мужем", бывшим губернским прокурором и ловким дельцом. У нее две дочери, одна подросток, другая 19-летняя; сын - учится в Петербурге.

У старшей Лизы, высокой, стройной, черноволосой есть жених, Паншин Владимир Николаевич - камер-юнкер, дельный чиновник и светский человек. "Его везде охотно принимали; он был очень недурен собою, развязен, забавен, всегда здоров и на все готов; где нужно - почтителен, где можно - дерзок..." Он "держался вольно и просто; но в душе был холоден и хитер". Кроме того, он "мило пел, бойко рисовал, писал стихи", но во всем был поверхностным дилетантом.

Дом Калитиных - один из приятнейших в городе. Как-то в гостиной был упомянут в разговоре племянник хозяйки, Лаврецкий. В свое время он женился по любви, но жена его в Париже, по словам одного из гостей: "стыд потеряла совершенно, знакомства вела и с артистами и с пианистами и "со львами"...

Вскоре Федор Иванович Лаврецкий появился в доме Калитиных. Приехал в О... из Берлина, собирается в деревню. У него чудесное имение в Лавриках; и еще одна небольшая деревушка с флигельком, Васильевское.

А вот его внешность. "От его краснощекого, чисто русского лица с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными губами так и веяло степным здоровьем, крепкой долговечной силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши. В одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его звучал как-то слишком ровно".

"- Ну - и надолго ты к нам?

- Я завтра еду, тетушка.

- Куда?

- К себе, в Васильевское.

- Завтра?

- Завтра".

Затем, как обычно у Тургенева, нить событий прерывается и нам подробно сообщают всю историю жизни Лаврецкого и его предков.

Родоначальник этого старинного дворянского рода - выходец из Пруссии. "Многие из его потомков числились в разных службах, сидели под князьями и людьми именитыми на отдаленных воеводствах"... Богаче и замечательнее всех был родной прадед Лаврецкого Андрей, "человек жестокий, дерзкий, умный и лукавый. До нынешнего дня не умолкла молва об его самоуправстве, о бешеном его нраве, безумной щедрости и алчности неутолимой".

Его сын Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны, которая назначила его своим наследником, а потом, "чуть не 70-ти лет" вышла замуж за его гувернера, француза, бывшего аббата, "ловкого и тонкого проныру". Она перевела на имя шустрого француза все свое состояние и затем "разрумяненная, раздушенная амброй", умерла, "оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами".

В Петербурге общество, в котором вырос Иван, "богатый наследник", перед ним закрылось, когда тетка отдала состояние другому; пришлось вернуться в деревню к отцу. "Грязно, бедно, дрянно показалось ему родимое гнездо; глушь и копоть степного житья-бытья на каждом шагу его оскорбляли; скука его грызла..."

Одна из горничных матери, Маланья, кроткая, тихая, красивая стала его возлюбленной. "В помещичьем деревенском доме никакая тайна долго держаться не может: скоро все узнали о связи молодого барина с Маланьей. Дело обычное. Отец в другое время "не обратил бы внимания на такое маловажное дело"; но он давно злился на сына и обрадовался случаю пристыдить "петербургского мудреца и франта", даже кинулся на него с кулаками. Назло отцу Иван совершил дикий по тем временам поступок: обвенчался с Маланьей, которую его отец хотел сослать куда-то далеко. Затем он отвез ее в деревню, где жили его родственники, упросил их на время приютить жену, а сам отправился в Петербург. Он был горд, что поступил в духе Руссо, "Дидерота" и Декларации прав человека, провозглашенной в начале французской буржуазной революции. Затем он получил место при русской миссии в Лондоне и уплыл за море, мало думая о жене; тем временем в далекой деревушке родился его сын Федор.

2

Родители Ивана потом взяли к себе младенца Федора вместе с Маланьей. Иван вернулся в Россию, когда жена его и родители уже умерли. Воспитание, которому он, будучи теперь "англичанином", подверг Федора, было самое несуразное. Он хотел сделать из сына "спартанца", применял определенную "систему", которая "сбила с толку мальчика, поселила путаницу в его голове"... Тем более, что он всегда "замечал разладицу между словами и делами отца, между его широкими либеральными нормами и черствым, мелким деспотизмом".

Похоронив отца и поручив тетке Глафире Петровне заведование хозяйством, Федор Лаврецкий отправился в Москву. В 23 года он поступил в университет, но его там считали странным, не подозревая, что в "этом суровом муже... таился чуть не ребенок". Лишь один студент, Михалевич, энтузиаст и стихотворец, с ним сблизился.

Однажды в театре Лаврецкий увидел девушку в ложе бельэтажа. Вот его впечатление. "Облокотясь на бархат ложи, девушка не шевелилась; чуткая молодая жизнь играла в каждой черте ее смуглого, круглого, миловидного лица; изящный ум сказывался в прекрасных глазах, внимательно и мягко глядевших из-под тонких бровей, в быстрой усмешке выразительных губ, в самом положении ее головы, рук, шеи; одета она была прелестно".

Каковы отец и мать этой девушки? Ближайшее окружение так или иначе влияет на каждого человека.

Мать - "с беззубою улыбкой на напряженно озабоченном и пустом лице". Отец - "с выражением тупой величавости и какой-то заискивающей подозрительности в маленьких глазках, с крашеными усами и бакенбардами, незначительным огромным лбом и измятыми щеками, по всем признакам отставной генерал".

Вдруг в эту ложу вошел приятель Лаврецкого по университету Михалевич, судя по всему, их старый знакомый. На следующий день Лаврецкий к нему отправился и узнал, что эта девушка, Варвара Павловна Коробьина - "изумительное, гениальное существо, артистка в настоящем смысле слова, и притом предобрая".

Он боролся "с своею робостью" целых 5 дней, на 6-й - "молодой спартанец надел новенький мундир и отдался в распоряжение Михалевичу..." Они отправились к Коробьиным.

Далее, как обычно у Тургенева, подробная история этого почтенного семейства. Упомянем лишь несколько важных деталей.

Генерал весь своей век провел в Петербурге, был "по бедности адъютантом при двух-трех невзрачных генералах, женился на дочери одного из них, взяв тысяч 25 приданого". Добился наконец генеральского чина и тут "вышла более чем неприятная, вышла скверная история". Он придумал средство пустить в оборот казенные деньги, но с кем-то не поладил, "не вовремя поскупился; на него донесли". Генерал кое-как "отвертелся", но пришлось выйти в отставку, его карьера "лопнула". Он переехал в Москву, где жизнь дешевле, "стал появляться в лучших московских гостиных" и "сумел поставить себя в обществе".

"О жене его почти сказать нечего". А вот дочь... В институте благородных девиц она считалась "первою умницей и лучшею музыкантшей", теперь ей было 19 лет и от нее веяло "вкрадчивой прелестью".

Ох, эта вкрадчивость настораживает!

"Она так была спокойна и самоуверенно ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома"...

Лаврецкий был очарован, стал часто ходить к Коробьиным и через полгода сделал предложение. Предложение его было принято: генерал "чуть ли не накануне первого посещения Лаврецкого, спросил у Михалевича, сколько у него, Лаврецкого, душ; да и Варваре Павловне, которая во все время ухаживания молодого человека и даже в самое мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность души, и Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат"... И даже мамаша, дама пассивная и недалекая, подумала: "Моя дочь делает прекрасную партию".

3

Лаврецкого заставили бросить университет: не слишком почетно выйти замуж за студента, да и незачем богатому помещику в 26 лет "брать уроки как школьнику"

После свадьбы летом он отправился с женой в Лаврики. "Она нашла дом грязным и темным, прислугу смешною и устарелою, но не почла за нужное даже намекнуть о том мужу". В сентябре она увезла его в Петербург. Старик Коробьин взялся управлять имением, поскольку намеревался "запустить руки в дела зятя".

В Петербурге жили в прекрасной квартире, на лето переселялись в Царское Село, завели много знакомств в средних и даже высших кругах общества, "много выезжали и принимали". Федору Ивановичу не совсем нравилась такая рассеянная жизнь, он уединился в кабинете, стал читать, занялся своим "недоконченным воспитанием". После рождения сына, вскоре умершего, поехали за границу, на воды. Лето и осень провели в Германии и Швейцарии, на зиму поехали в Париж. Вот где Варвара Павловна по-настоящему расцвела. Любя комфорт, она "скоро и ловко" сумела свить себе там гнездышко, обзавелась знакомыми, часто посещала театры, даже была "представлена ко двору". О ней даже упоминали в газетах.

Федор Иванович тоже не скучал: читал газеты, ходил на лекции, даже взялся за перевод "известного ученого сочинения об ирригациях". Но подчас жизнь его все же была "тяжела, потому что пуста". Он мечтал "вернуться в Россию и приняться за дело", хотя вряд ли ясно сознавал, "в чем, собственно, состояло это дело".

Но однажды - гром грянул. Войдя в отсутствие Варвары Павловны в ее кабинет, он вдруг увидел на полу маленькую бумажку. Это была записка на французском языке.

"Милый ангел Бетси... Я напрасно прождал тебя на углу бульвара; приходи завтра к половине второго на нашу квартирку... Твой добрый толстяк об эту пору обыкновенно зарывается в свои книги; мы опять споем ту песенку вашего поэта Пускина, которой ты меня научила: Старый муж, грозный муж! - Тысяча поцелуев твоим ручкам и ножкам. Я жду тебя.

Эрнест".

Он знал Эрнеста, "белокурый смазливый мальчик лет 23-х со вздернутым носиком и тонкими усиками, едва не самый ничтожный изо всех ее знакомых".

Голова у него закружилась, он обезумел, ушел из дома и бродил всю ночь до утра. Потом поселился в гостинице и послал Варваре Павловне записку Эрнеста, приложив свое письмо. Он писал, что больше не может ее видеть, назначает ей 15 тысяч франков в год... "Делайте, что хотите; живите, где хотите".

Через несколько месяцев "он надеялся быть отцом... Прошедшее, будущее, вся жизнь была отравлена".

Варвара Павловна ответила сразу, не оправдывалась, (достаточна была умна), только просила не осуждать ее безвозвратно. Лаврецкий поехал в Италию, чтобы не возвращаться домой; послал предписание в Лаврики насчет денег жене и отстранения генерала от управления имением. В дальнейшем он узнал, что у него родилась дочь. Время от времени публиковались какие-то истории о похождениях его жены. Постепенно страдание сменилось равнодушием, он стал скептиком. А года через четыре он вернулся на родину и, не останавливаясь ни в Петербурге, ни в Москве, прибыл в город О...

4

Теперь мы знаем, кто появился в доме Калитиных.

Придя на следующий день проститься: через час он отправлялся в свое имение, Лаврецкий встретил на крыльце Лизу. Она шла в церковь к обедне.

"- Помолитесь кстати и за меня", - попросил он.

В гостиной была одна Марья Дмитриевна, которая, разговорившись понемногу, сообщила ему, что Паншин "без ума" от Лизы, ее дочери. "- Он хорошей фамилии, служит прекрасно, умен, ну, камер-юнкер; и если на то будет воля Божия"...

И вот он едет домой в деревню. "Эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы - вся эта, давно им невиданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства... Вспомнил он свое детство, свою мать, вспомнил, как она умирала, как поднесли его к ней"... Потом он вспомнил отца, "сперва бодрого, всем недовольного..., потом слепого, плаксивого, с неопрятной седой бородой... Вспомнил Варвару Павловну - и невольно прищурился, как щурится человек от мгновенной внутренней боли"... Потом припомнилась Лиза. "Бледное, свежее лицо, глаза и губы такие серьезные, и взгляд честный и невинный. Жаль, она, кажется, восторженна немножко. Рост славный, и так легко ходит, и голос тихий".

Наконец появилось Васильевское - небольшая деревенька, ветхий господский домик с закрытыми ставнями, заросший крапивой двор... Откуда-то выбежал старик; помогая барину спуститься на землю, поцеловал у него руку. Потом он кланялся в пояс. Этот смирный старичок помнил еще прадедушку Лаврецкого. "Тогда, батюшка, известно какие были времена: что барин восхотел, то и творил".

И появившаяся откуда-то старушка "подошла к ручке Лаврецкого" и остановилась в ожидании приказаний. Это люди, взращенные крепостным правом. Глаза ее "глядели тупо, но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно".

Лаврецкий за две недели привел в порядок свой домик, двор и сад. Через три недели поехал верхом в О... и провел вечер у Калитиных. Там он познакомился с немцем Леммом, учителем музыки и пригласил его к себе погостить.

Когда на следующий день хозяин и гость пили чай в саду, Лаврецкий заговорил о Лизе и ее женихе Паншине.

"- Кажется, у них уже все идет на лад".

"- Этого не будет! - воскликнул Лемм".

Почему он так уверен? Лиза по его мнению - "девица справедливая, серьезная, с возвышенными чувствами", Паншин ее недостоин.

"- Да ведь она его любит?"

Но Лемм, романтик, устремленный ввысь, утверждал: не любит. "Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то есть душа его не прекрасна".

Затем Лиза и Лаврецкий подружились. Она даже спрашивала его о жене.

"Дитя мое, - заговорил он, - не прикасайтесь, пожалуйста, к этой ране; руки у вас нежные, а все-таки мне будет больно.

- Я знаю, - продолжала Лиза, как будто не расслушав его, - она перед вами виновата, я не хочу ее оправдывать, но как же можно разлучать то, что Бог соединил?

- Наши убеждения на этот счет слишком различны... Мы не поймем друг друга.

Лиза побледнела...

- Вы должны простить, - промолвила она тихо, - если хотите, чтобы и вас простили.

- Простить!... Помилуйте, она совершенно довольна своим положением... Вы не в состоянии даже понять такое существо.

- Зачем оскорблять! - с усилием проговорила Лиза.

- Но я же вам говорю, - возразил с невольным взрывом нетерпенья Лаврецкий, - вы не знаете, какое это создание!

- Так зачем же вы женились на ней? - прошептала Лиза и потупила глаза.

Лаврецкий быстро поднялся со стула.

- Зачем я женился? Я был тогда молод и неопытен; я обманулся, я увлекся красивой внешностью. Я не знал женщин, я ничего не знал. Дай вам Бог заключить более счастливый брак! но поверьте, ни за что нельзя ручаться.

- И я могу также быть несчастной, - промолвила Лиза.., но тогда надо будет покориться"...

5

Вскоре в гости к Лаврецкому приехал его университетский товарищ Михалевич. Он месяц назад "получил место" в конторе богатого откупщика недалеко от города О... и узнав о возвращении Лаврецкого из-за границы, свернул с дороги, чтобы его навестить.

За чаем, "выкуривая трубку за трубкой", Михалевич рассказывал, что "хотя он во многом изменился, ("волны жизни упали на мою грудь"), но он по-прежнему верил "в добро, в истину". Затем он принялся читать свое стихотворение и чуть не заплакал, произнося заключительные строчки:

"Новым чувствам всем сердцем отдался,

Как ребенок, душою я стал:

И я сжег все, чему поклонялся,

Поклонился всему, что сжигал".

А Лаврецкого раздражала "кипучая восторженность московского студента". "Не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей", они заспорили "о предметах самых отвлеченных, - и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих"...

Вот отдельные кусочки, быть может как-то выражающие смысл бесплодного разговора, продолжавшегося всю ночь.

"- А с какого права можешь ты быть скептиком? Тебе в жизни не повезло... Но как бы то ни было, разве можно, разве позволительно - частный, так сказать, факт возводить в общий закон, в непреложное правило?" - возмущался Михалевич. - Ты мыслящий человек - и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать - и ничего не делаешь; лежишь сытым брюхом кверху и говоришь: так оно и следует, лежать-то, потому что все, что люди не делают, - все вздор и ни к чему не ведущая чепуха".

А Лаврецкий возражал: "- Работать... делать... Скажи лучше, что делать, а не бранись.

- Вишь чего захотел! Это я тебе не скажу, брат; это всякий сам должен знать".

И уже под утро, проспорив всю ночь, Михалевич осипшим голосом кричал: "У нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед Богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит; мы спим..."

Потом их беседа стала тихой, грустной, доброй.

Он уехал на следующий день, и когда лошади тронулись, в заключение выкрикнул уже из тарантаса: "Религия, прогресс, человечность!"

Михалевич был очень беден; сокрушаясь о судьбе человечества, он мало заботился о себе. Прежняя служба "не пошла ему впрок" и он теперь все надежды возлагал на откупщика, который взял его, чтобы "иметь у себя в конторе образованного человека".

* * *

Быть может, при всей смехотворности формы, в которой велась беседа, он был, в сущности, прав. Эти три заключительных слова многое выражали, очень важное для всей жизни. И Лаврецкий это чувствовал: "многие из слов Михалевича неотразимо вошли ему в душу".

Новая разночинная интеллигенция, в основном дворянская... В бездне бесправия, несправедливости появлялись время от времени искренние идеалисты. Главным образом под влиянием религии, ее первоначальных заповедей. Или впоследствии - под влиянием выросшей на этой основе культуры. Многих потом несовершенство окружающей жизни заставляет либо вообще от этих ориентиров отказаться, (даже зная о них); либо ограничить их применение, заменив суть внешней (обрядовой) формой. Да и выросший первоначально из христианских подлинных заповедей коммунизм - идея о будущем Царстве Божьем на земле... Попытка ее воплощения в 20 веке (при недостаточном уровне экономики и сознания) во многом превратилась в догматы, обряды, подверглась вульгаризации, создала свою иерархию самых разных священнослужителей - партийную номенклатуру.

6

Через пару дней по приглашению Лаврецкого Марья Дмитриевна Калитина приехала к нему в гости с обеими дочерьми.

Вечером пошли всем обществом ловить рыбу в пруде за садом.

"Лаврецкий поместился возле Лизы. Рыба клевала беспрестанно; выхваченные караси то и дело сверкали в воздухе своими то золотыми, то серебряными боками... Красноватый высокий камыш тихо шелестел вокруг них, впереди тихо сияла неподвижная вода, и разговор у них шел тихий. Лиза стояла на маленьком плоту; Лаврецкий сидел на наклоненном стволе ракиты; на Лизе было белое платье, перехваченное вокруг пояса широкой, тоже белой лентой; соломенная шляпа висела у ней на одной руке, - другою она с некоторым усилием поддерживала гнутое удилище. Лаврецкий глядел на ее чистый, несколько строгий профиль... Тень от близкой липы падала на обоих".

Он думал о том, что она мила, добра, что ее все должны любить. Разговор невольно зашел о ее женихе и Лаврецкий сказал, что Паншин ему не нравится.

"- Отчего же?

- Мне кажется, сердца-то у него и нету".

Потом Лаврецкий рассказывал о своей жизни, о Михалевиче, обо всем, что приходило в душу; приятно было с ней говорить, она слушала так внимательно, замечания ее были так просты и умны.

Вечером Калитины возвращались домой, Лаврецкий поехал их проводить. Он "ехал рысью возле кареты со стороны Лизы", бросив поводья на шею плавно бежавшей лошади. Им обоим было хорошо, он не заметил, как проехал полдороги.

На обратном пути "обаянье летней ночи охватило его". Он думал о Лизе, в то же время понимая всю бесперспективность этой внезапно возникшей любви.

На следующий день шел дождь. Перед сном он просматривал французские газеты и вдруг вскочил с постели, как ужаленный. В одной из них говорилось о смерти его жены: "прелестная, очаровательная московитянка, одна из цариц моды, украшение парижских салонов... скончалась почти внезапно".

Он вышел в сад "и до самого утра ходил взад и вперед все по одной аллее".

На следующий день Лаврецкий отвез Лемма в город и поехал "к себе на квартиру. Он нанимал на всякий случай квартиру в городе О... Потом, наскоро пообедав, он отправился к Калитиным". Там были гости, поговорить с Лизой не было возможности. Он лишь вручил ей газету и попросил прочесть то, что отмечено карандашом. "Прошу хранить это в тайне, я зайду завтра утром".

7

На следующий день, явившись в дом Калитиных, он вышел с Лизой в сад.

"- Это ужасно! - промолвила она.

Лаврецкий ничего не отвечал.

- Да может быть, это еще и неправда, - прибавила Лиза.

- Оттого я и просил вас не говорить об этом никому.

Лиза прошлась немного.

- Скажите, - начала она, - вы не огорчены? нисколько?

- Я сам не знаю, что я чувствую, - отвечал Лаврецкий.

- Но ведь вы ее любили прежде?

- Любил.

- Очень?

- Очень.

- И не огорчены ее смертью?

- Она не теперь для меня умерла.

- Это грешно, что вы говорите... Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг все может говорить. Мне, право, даже страшно... Вчера у вас такое нехорошее было лицо... Помните, недавно, как вы жаловались на нее? - а ее уже тогда, может быть, на свете не было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.

Лаврецкий горько усмехнулся.

- Вы думаете?.. По крайней мере я теперь свободен.

Лиза слегка вздрогнула.

- Полноте, не говорите так. На что вам ваша свобода? Вам не об этом теперь надо думать, а о прощении...

- Я давно ее простил, - перебил Лаврецкий и махнул рукой.

- Нет, не то, - возразила Лиза и покраснела. - Вы не так меня поняли. Вы должны позаботиться о том, чтобы вас простили...

- Кому меня прощать?

- Кому? Богу. Кто же может вас простить, кроме Бога.

Лаврецкий схватил ее за руку.

- Ах, Лизавета Михайловна, поверьте, - воскликнул он, - я и так довольно был наказан. Я уже все искупил, поверьте.

- Это вы не можете знать, - проговорила Лиза вполголоса".

Оказывается, Паншин, которого все считали женихом Лизы, еще не был ее официальным женихом, не делал предложения! И как раз сегодня пришло от него письмо.

"- Он просит вашей руки?

- Да, - произнесла Лиза и прямо и серьезно посмотрела Лаврецкому в глаза...

- Ну, и что же вы ему отвечали? - проговорил он наконец.

- Я не знаю, что отвечать...

- Как? Ведь вы его любите?

- Да, он мне нравится; он, кажется, хороший человек.

- ... Любите ли вы его тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?

- Как вы понимаете, - нет.

- Вы в него не влюблены?

- Нет. Да разве это нужно?

- Как?

- Маменьке он нравится, - продолжала Лиза, - он добрый; я ничего против него не имею".

Но Лаврецкий требовал: "- Слушайтесь вашего сердца... Опыт, рассудок - все это прах и суета! Не отнимайте у себя лучшего, единственного счастья на земле.

- Вы ли это говорите, Федор Иваныч? Вы сами женились по любви - и были ли вы счастливы?

Лаврецкий всплеснул руками.

- Ах, не говорите обо мне! Вы и понять не можете всего того, что молодой, неискушенный, безобразно воспитанный мальчик может принять за любовь!... Да и, наконец, к чему клеветать на себя? Я сейчас вам говорил, что я не знал счастья... нет! я был счастлив!

- Мне кажется, Федор Иваныч, - произнесла, понизив голос Лиза..., - счастье на земле зависит не от нас...

- От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душою!"

Он об одном просил: "Не решайтесь тотчас, подождите, подумайте... Не правда ли, вы обещаетесь мне не спешить?"

Теперь Лаврецкий "не столько думал о смерти жены, о своей свободе, сколько о том, какой ответ даст Паншину Лиза?"

Вечером он снова отправился к Калитиным.

"- Вы отказали ему?

- Нет, но и не согласилась. Я ему все сказала, все, что я чувствовала, и попросила его подождать".

"Лаврецкий не был молодым человеком; он не мог долго обманываться на счет чувства, внушенного ему Лизой; он окончательно в тот же день убедился в том, что полюбил ее. Не много радости принесло ему это убеждение. "Неужели, - подумал он, - мне в 35 лет нечего другого делать, как опять отдать свою душу в руки женщины? Но Лиза не чета той...; она не отвлекла бы меня от моих занятий; Она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед, к прекрасной цели. Да, - хорошо, но худо то, что она вовсе не захочет пойти со мной... Зато и Паншина она не любит... Слабое утешение!"

Однажды вечером у Калитиных, рассуждая о "Думе" Лермонтова, стихотворении, начинавшемся словами: "Печально я гляжу на наше поколенье, его грядущее иль пусто, иль темно"..., Паншин стал говорить о том, что нужно России. Россия отстала от Европы и нужно подогнать ее. Мы поневоле должны заимствовать у других. "Мы больны, говорит Лермонтов, - я согласен с ним; но мы больны оттого, что только наполовину сделались европейцами"...

Увы, люди несовершенны и в Европе. Он был уверен, что знает рецепт спасения: "Вводите только хорошие учреждения - и дело с концом. Пожалуй, можно приноравливаться к существующему народному быту"... Хозяйка дома с умилением поддакивала Паншину. "Вот какой, - думала она, - умный человек у меня беседует". А Лаврецкий стал возражать. Он доказывал "невозможность скачков и надменных переделок, не оправданных ни знанием родной земли, ни действительной верой в идеал"...

Конечно, Паншин прав в том, что хорошие учреждения полезны, что использовать положительный опыт надо. Но смотря как использовать. Деятели без высокого идеала, карьеристы без понимания особенностей окружающей жизни, без сочувствия к людям, без совести, могут хорошие учреждения превратить в плохие и вообще заимствовать отнюдь не лучшее. Прав древнегреческий мудрец Платон: "Никакая организация не может быть лучше, чем качество людей, составляющих ее".

"Лизе и в голову не приходило, что она патриотка", но она любила Россию и русский склад ума. Притом, без малейшего самомнения. Она иногда часами беседовала со старостой материнского имения "как с ровней, без всякого барского снисхождения". Видимо, ее вера в религиозные идеалы, (подлинная, а не внешняя, напускная), этому способствовала. Она надеялась и Лаврецкого привести к Богу. Они лучше поняли друг друга в этот вечер; ведь, в сущности, "он говорил только для Лизы".

Ночь была тиха и светла, хотя луны не было; Лаврецкий долго бродил по росистой траве; узкая тропинка попалась ему; он пошел по ней. Она привела его к длинному забору, к калитке... Лаврецкий очутился в саду, сделал несколько шагов по липовой аллее и вдруг остановился в изумлении: он узнал сад Калитиных". Вскоре он подошел к их дому.

Наверху у Лизы "горела свеча за белым занавесом". Он сел на скамейку и глядел на ее окно и на раскрытую дверь внизу. "Лаврецкий ничего не думал, ничего не ждал; ему приятно было чувствовать себя вблизи Лизы, сидеть в ее саду на скамейке, где и она сидела не однажды... Свет исчез в ее комнате.

"Спокойной ночи, моя милая девушка", прошептал Лаврецкий, продолжая сидеть неподвижно и не сводя взора с потемневшего окна".

Потом свет вдруг появился в одном из окон нижнего этажа, "перешел в другое, третье... Кто-то шел со свечкой по комнатам. "Неужели Лиза? Не может быть!... В белом платье с нерасплетенными косами по плечам, она тихонько подошла к столу, нагнулась над ним, поставила свечку и чего-то поискала; потом, обернувшись лицом к саду, она приблизилась к раскрытой двери и, вся белая, легкая, стройная, остановилась на пороге..."

Он окликнул ее тихо, потом громче и вышел из тени аллеи, протянув к ней руки. "Она отделилась от двери и вступила в сад.

- Вы? - проговорила она. - Вы здесь?

- Я... я... выслушайте меня, - прошептал Лаврецкий и, схватив ее руку, повел ее к скамейке.

Она шла за ним без сопротивления; ее бледное лицо, неподвижные глаза, все ее движения выражали несказанное изумление. Лаврецкий посадил ее на скамейку и сам стал перед ней.

- Я не думал прийти сюда, - начал он, - меня привело... Я... я... я люблю вас, - произнес он с невольным ужасом.

Лиза медленно взглянула на него; казалось, она только в это мгновение поняла, где она и что с нею. Она хотела подняться, не могла и закрыла лицо руками.

- Лиза, - произнес Лаврецкий, - Лиза, - повторил он и склонился к ее ногам.

Ее плечи начали слегка вздрагивать, пальцы бледных рук крепче прижались к лицу.

- Что с вами? - промолвил Лаврецкий и услышал тихое рыдание. Сердце его захолонуло... Он понял, что значили эти слезы. - Неужели вы меня любите?...

- Встаньте, - послышался ее голос, - встаньте, Федор Иваныч. Что мы это делаем с вами?

Он встал и сел подле нее на скамейку. Она уже не плакала...

- Я вас люблю, - проговорил он снова, - я готов отдать вам всю жизнь мою...

...Он тихо привлек ее к себе, и голова ее упала к нему на плечо... Он отклонил немного свою голову и коснулся ее бледных губ".

"Он вернулся в город и пошел" по заснувшим улицам. Чувство неожиданной, великой радости наполняло его душу; все сомнения в нем замерли. "Исчезни прошедшее, темный призрак, - думал он, - она меня любит, она будет моя". Вдруг ему почудилось, что в воздухе над его головою разлились какие-то дивные, торжествующие звуки; он остановился: звуки загремели еще великолепней; певучим, сильным потоком струились они, - и в них, казалось, говорило и пело все его счастье. Он оглянулся: звуки неслись из двух верхних окон небольшого дома.

- Лемм! - вскрикнул Лаврецкий и побежал к дому. - Лемм! Лемм! - повторил он громко.

В окне появилась фигура старика. Он впустил гостя и опять сыграл свое произведение. "Мелодия росла и таяла; она касалась всего, что есть на земле дорогого, тайного, святого; она дышала бессмертной грустью и уходила умирать в небеса".

"- Повторите", - прошептал Лаврецкий. Старик снова сыграл "свою композицию". Комната маленькая, бедная освещалась лишь светом луны и "казалась святилищем". Лаврецкий подошел к Лемму и обнял его. Старик слегка улыбнулся, а потом вдруг заплакал, как дитя.

Что это за люди! Возможны ли они, такие искренние, светлые в беспощадно жестокое, корыстное время со всеми его общепринятыми нелепостями, предрассудками, лицемерными ухищрениями? Придумал их Тургенев? Нет, наверняка он таких встречал. Он и сам был вероятно в какой-то мере одним из них - "не от мира сего". Ну хотя бы в душе, хотя бы в отдельные мгновенья.

И еще вопрос. Как сложился характер Лизы, как она стала светлой и прекрасной в далеко не прекрасное время, в далеко не совершенной среде? Что повлияло?

Отец, вечно занятый приращением своего состояния, мало ею занимался; "он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину. "Скоренько жизнь моя проскочила", - промолвил он на смертном одре с горькой усмешкой на высохших губах". И Марья Дмитриевна занималась Лизой не больше мужа: "ленивую барыню утомляла всякая постоянная забота". Гувернантка из Парижа, существо легкомысленное, примитивное, почти ко всему равнодушное, мало значила.

Главное влияние оказала на Лизу няня, Агафья Васильевна, личность весьма незаурядная. Крестьянка, дочь старосты, нажившего много денег. "16-ти лет ее выдали за мужика, но от своих сестер-крестьянок она отличалась резко". Это была не только необыкновенная красавица и "первая щеголиха по всему околотку", но и "умница, речистая, смелая".

Муж вскоре умер. Ее барин, отец Марьи Дмитриевны, Лизин дедушка, скромный, тихий и вдобавок женатый, так влюбился, что взял ее к себе в дом, нарядил "по-дворовому"; и она вскоре "так освоилась с новым своим положением, точно она век свой иначе не жила". "Самовар не сходил со стола", "кроме шелку да бархату, она ничего носить не хотела, спала на пуховых перинах". Вот такая предстает перед нами картинка нравов тихого дворянского гнезда.

Лет через пять барин умер. Вдова его, барыня добрая, не хотела обижать Агафью, которая "никогда перед ней не забывалась", только "выдала ее за скотника и сослала с глаз долой".

Через несколько лет, случайно зайдя на скотный двор, барыня встретила Агафью. Та "попотчевала ее такими славными холодными сливками, так скромно себя держала и сама была такая опрятная, веселая, всем довольная, что барыня объявила ей прощение", а затем произвела в экономки и поручила все хозяйство.

Но лет через 5 у Агафьи грянуло новое несчастье. Муж ее, которого она вывела в лакеи, запил, стал "пропадать из дому" и наконец украл и спрятал 6 господских серебряных ложек. Его опять "повернули в скотники", а Агафью "разжаловали из экономок в швеи и велели ей вместо чепца носить на голове платок". Все ее дети к этому времени умерли, муж тоже вскоре умер.

Как восприняла она удары судьбы? Не сломилась, но обрела новые ориентиры. Прежде веселая, несгибаемая, счастливая, несмотря на зависимое, рабское положение, она теперь "стала очень молчалива и богомольна, не пропускала ни одной заутрени, ни одной обедни, раздала все свои хорошие платья. Пятнадцать лет провела она тихо, смиренно, степенно, ни с кем не ссорясь, всем уступая. Нагрубит ли ей кто - она только поклонится и поблагодарит за учение. Барыня давно ей простила, и опалу сложила с нее, и с своей головы чепец подарила; но она сама не захотела снять свой платок и все ходила в темном платье"...

Православная религия все же что-то успела заронить в души окружающих при всей жестокости нравов, дикой примитивности людей, несправедливости установленных порядков. Вот интересное наблюдение Тургенева, с детства хорошо знавшего эту жизнь. "Русский человек боится и привязывается легко; но уважение его заслужить трудно: дается оно не скоро и не всякому. Агафью все в доме очень уважали; никто и не вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю похоронили".

Какие важные явления смог Тургенев заметить в современной ему жизни и воспроизвести. Все вместе книги его, если их внимательно прочитать и осмыслить, учебник жизни. Они нужны и современным людям и будущим. В них (в отличие от многих сегодняшних) нет претензий, выкрутасов, конъюнктурной погони за успехом.

Не удивительно, что Агафью, с ее согласия, приставили в качестве няни к 5-летней Лизе. Лизу сперва испугало ее серьезное и строгое лицо, "но она скоро привыкла к ней и крепко полюбила. Она сама была серьезный ребенок"... Глаза Лизы "светились тихим вниманием и добротой". И любила она только одну Агафью. Они не расставались. Агафья рассказывала ей о святых, о мучениках и угодниках Божиих. Лиза слушала - и образ вездесущего, всезнающего Бога входил в душу. Она любила Бога "восторженно, робко, нежно".

"Агафья никогда никого не осуждала и Лизу не бранила за шалости. Когда она бывала чем недовольна, она только молчала; и Лиза понимала это молчание; с быстрой прозорливостью ребенка она также хорошо понимала, когда Агафья была недовольна другими"... След, оставленный Агафьей, сохранился в душе воспитанницы на всю жизнь.

Не обладая большими способностями, Лиза училась хорошо, "т.е. усидчиво", была очень мила и, главное, "проникнута чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было".

8

Лаврецкий, съездив по делам в свое Васильевское, поздно вечером вернулся в городскую квартиру. В передней громоздились какие-то высокие сундуки, баулы. В гостиной навстречу ему с дивана поднялась дама в черном шелковом платье и упала к его ногам. Это была его жена!

"Дыхание у него захватило... Он прислонился к стене.

- Федор, не прогоняйте меня! - сказала она по-французски, и голос ее как ножом резанул его по сердцу".

Мелодрама была разыграна мастерски.

"-Федор, я перед вами виновата, глубоко виновата, - скажу более, я преступница"...

Она трогательно сообщила, что ее мучает раскаяние. "- Я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все"...

Она уже успела тихонько подняться с пола и сесть на краешек кресла. Лаврецкий направился было к двери.

"- Вы уходите? - с отчаянием проговорила его жена, - о, это жестоко!"

"Лаврецкий остановился.

- Что вы хотите слышать от меня? - произнес он беззвучным голосом.

- ...Я только осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне, что мне делать, где мне жить? Я, как рабыня, исполню ваше приказание, какое бы оно ни было.

- Мне нечего вам приказывать, - возразил тем же голосом Лаврецкий - вы знаете - между нами все кончено... и теперь более, чем когда-нибудь. Вы можете жить, где вам угодно, и если вам мало вашей пенсии...

- Ах, не говорите таких ужасных слов, - перебила его Варвара Павловна, - пощадите меня, хотя... хотя ради этого ангела... И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой на руках".

Сцена с ребенком была тоже умело разыграна.

"- В какой это мелодраме есть совершенно такая сцена? - пробормотал он и вышел вон".

Варвара Павловна, немного подождав, преспокойно отдала нужные распоряжения служанке француженке, вывезенной из Парижа, почитала книжку и легла спать. "Он очень постарел, - сказала она служанке, но мне кажется, он все такой же добрый".

А Лаврецкий часа два скитался по улицам города. "Она жива, она здесь"... Он чувствовал, что потерял Лизу. Желчь его душила; слишком внезапно поразил его этот удар. Как мог от так легко поверить вздорной болтовне фельетона, лоскуту бумаги?"

Перед утром, измученный, он пришел к Лемму.

"- Моя жена приехала"... Я воображал... я прочел в газете, что ее уже нет на свете".

Лемм взялся доставить утром записку Лизе и принес ответ: "Мы сегодня не можем видеться; может быть - завтра вечером. Прощайте".

Дома состоялся разговор с женой. "Он видел ясно, что Варвара Павловна нисколько его не боялась, а показывала вид, что вот сейчас в обморок упадет.

- Послушайте, сударыня, - начал он, наконец, тяжело дыша и по временам стискивая зубы, - нам нечего притворяться друг перед другом; я вашему раскаянию не верю; да если бы оно и было искренно, сойтись снова с вами, жить с вами - мне невозможно",

Однако расчеты Варвары Павловны оправдались: Лаврецкий действительно был добр.

"Вы можете сегодня же, если угодно, отправиться в Лаврики, живите там; там, вы знаете, хороший дом; вы будете получать все нужное сверх пенсии. Согласны вы?"

Еще бы не согласиться! Варвара Павловна с большим тактом и чувством меры выразила покорность и благодарность.

Лаврецкий отправился в свое Васильевское, а Варвара Павловна велела нанять себе лучшую карету в городе и, надев простую соломенную шляпу с черным вуалем и скромную мантилью, отправилась к Калитиным. Она уже знала от прислуги, (успела разведать), что муж ее ездил к ним каждый день.

9

Теперь, видимо, столкнутся интересы двух красавиц. Одна - искренняя, светлая, готовая на подвиг; другая - "от мира сего", умелая актриса, изящная и эгоистичная. Ох, что-то будет!

Как раз в день приезда жены Лаврецкого в город О... к Лизе явился Паншин за окончательным ответом, вернее, "для окончательного объяснения". Выслушав отказ, он вел себя достойно и нашел вполне подходящие к случаю слова. Светский человек и немного актер.

"- Я не хотел пойти по избитой дороге, - проговорил он глухо, - я хотел найти себе подругу по влечению сердца; но, видно, этому не должно быть. Прощай мечта!" (Не мог же он сказать, что богатое приданое его тоже весьма устраивало.)

"- За что ты меня убила? За что ты меня убила?" - сокрушалась потом Лизина мать Марья Дмитриевна.

Она была вполне "от мира сего". "Светские успехи", "положение в обществе" - как это было для нее важно! Как это все ее умиляло.

"- Кого тебе еще нужно? Чем он тебе не муж? Камер-юнкер!" (Она не только угощала Паншина обедами, пока он был женихом, но и щедро давала ему денег взаймы.)

Затем Лизе учинила допрос жившая в доме Калитиных тетка Марьи Дмитриевны - Марфа Тимофеевна, старушка нетерпеливая и самовольная.

"- Кто тебя научил свидания по ночам назначать, а, мать моя?

Лиза побледнела".

Потом она объяснила как было дело:

"- Я сошла вниз в гостиную за книжкой: он был в саду - и позвал меня.

- И ты пошла? Прекрасно. Да ты любишь его, что ли?

- Люблю, - отвечала тихим голосом Лиза.

- Матушки мои! она его любит! - Марфа Тимофеевна сдернула с себя чепец. - Женатого человека любит! а? Любит!

- Он мне сказывал, - начала Лиза.

- Что он тебе сказывал, соколик эдакой, что-о?

- Он мне сказывал, что жена его скончалась...

Марфа Тимофеевна перекрестилась.

- Царство ей небесное, - прошептала она, - пустая была бабенка - не тем будь помянута. Вот как: вдовый он, стало быть. Да он, я вижу, на все руки. Одну жену уморил, да и за другую. Каков тихоня?!"

Марфа Тимофеевна потом ушла, а Лиза расплакалась. "Стыдно, и горько, и больно было ей; но ни сомненья, ни страха в ней не было, - и Лаврецкий стал ей еще дороже. Она колебалась, пока сама себя не понимала; но после того свидания, после того поцелуя - она уже колебаться не могла; она знала, что любит - и полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь - и не боялась угроз..."

Нет, не дают покоя читателю! Кончается книга, а напряжение возросло. В дом Калитиных вдруг является Варвара Павловна Лаврецкая! Хозяйка даже сначала не решалась ее принять, но любопытство превозмогло.

А как ловко затем Варвара Павловна сумела завоевать ее расположение. Вошла, приблизилась к Марье Дмитриевне, почти склонила перед ней колени, благодарила трогательно за снисхожденье: "Вы добры, как ангел". Потом поднесла к своим губам ее руку.

"Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не знала, как ей быть..., она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну"...

Начало было положено. Теперь надо развивать успех! Варвара Павловна была достаточно тактична и умна. Едва Марья Дмитриевна затронула болезненную тему, как гостья ее тут же вполне успокоила: кротким признанием своей вины.

"- Вы понимаете, милая моя, - не мне быть судьею между женой и мужем...

- Мой муж во всем прав, перебила ее Варвара Павловна, - я одна виновата.

- Это очень похвальные чувства, - возразила Марья Дмитриевна, - очень".

Варвара Павловна не преминула сообщить: муж был так добр, что назначил ей Лаврики местом жительства.

Затем процесс завоевания вступил в следующую стадию.

"- Ах, покажите, пожалуйста, что это у вас за прелестная мантилья? - не выдержала Марья Дмитриевна.

Варвара Павловна тут же продемонстрировала мантилью и обещала показать все свои парижские туалеты.

"- Хотите вы меня осчастливить - распоряжайтесь мною, как вашей собственностью!"

Марья Дмитриевна вынуждена была признать, что гостья очаровательна.

"- Да что же вы не снимаете вашу шляпку, перчатки?

- Как? вы позволяете? - спросила Варвара Павловна и слегка, как бы с умиленьем, сложила руки.

- Разумеется; ведь вы обедаете с нами, я надеюсь. Я... я вас познакомлю с моей дочерью..."

Варвара Павловна поднесла к глазам платок, демонстрируя, как она растрогана добротой хозяйки.

И вот, наконец, встреча с Лизой.

Утром, "похолодев от ужаса", Лиза прочла записку Лаврецкого и поняла, что его жена рано или поздно появится. Она решила не избегать ее "в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам" и подавила в душе своей какие-то горькие, злые порывы. А узнав о приезде Лаврецкой, она долго стояла перед дверью гостиной и наконец вошла с мыслью: "Я перед нею виновата", и заставила себя улыбнуться.

В отличие от нее Варвара Павловна играла, ее смирение было чисто внешним. Увидев Лизу, она "склонилась перед ней слегка, но все-таки почтительно. "Позвольте мне рекомендовать себя, - заявила она вкрадчивым голосом", но обмануть Лизу не сумела.

Ловко и весьма кстати похвалив Марью Дмитриевну, которая "так снисходительна", опытная светская дама выразила надежду, что и Лиза будет к ней "добра". Но при этом лицо Варвары Павловны, "ее хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение ее рук и плечей, самое ее платье, все ее существо - возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить"...

Вечером появился Паншин, обещавший Марье Дмитриевне бывать в их доме, несмотря ни на что. К тому времени тетка Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе и, став перед нею на колени, целовала ее руки, словно прося прощение, "безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы"...

А тем временем в гостиной Варвара Павловна уже незаметно и ловко завоевала симпатию Паншина, они уже пели дуэт, болтали по-французски. "Совершенно, как в лучшем парижском салоне", - думала Марья Дмитриевна, слушая их уклончивые и вертлявые речи".

10

Узнав, что жена отправилась к Калитиным, Лаврецкий был взбешен и решил туда поехать, но не к Марье Дмитриевне, а к Марфе Тимофеевне, более отзывчивой и душевной. А когда Марфа Тимофеевна рассказала ему про дуэты, игру на фортепьяно и прочие детали визита Варвары Павловны, Лаврецкий удивился смелости своей жены.

"- Нет, душа моя, это не смелость, это расчет. Да Господь с ней! Ты ее, говорят, в Лаврики посылаешь, правда?

- Да, я предоставляю это именье Варваре Павловне.

- Денег спрашивала?

- Пока еще нет.

- Ну, это не затянется".

Вскоре появилась Лиза, а Марфа Тимофеевна торопливо ушла, заперев дверь.

И вот прощание. Ведь эти люди нашли друг друга! Они словно созданы друг для друга! Что же делать?!

"- Вот как мы должны были увидеться, - проговорил он наконец.

Лиза была бледна, но глаза ее не выражали ни горя, ни тревоги.

"Сердце в Лаврецком дрогнуло от жалости и любви.

- Вы мне написали: все кончено, - прошептал он, - да, все кончено - прежде чем началось.

- Это все надо забыть, - проговорила Лиза... Нам обоим остается исполнить наш долг".

В чем же состоит долг? Если следовать заповедям буквально, в полной мере, то не следует разводиться с женой или мужем. Быть может, эта заповедь была рассчитана не на тогдашних (или нынешних) людей, но на каких-то иных, живущих в более совершенном обществе, более свободных, независимых во всех отношениях. Быть может, когда-нибудь, при ином уровне экономики и сознания, при иных условиях жизни...

"- Вы, Федор Иваныч, должны примириться с вашей женой.

- Лиза!

- Я вас прошу об этом...

- Лиза, ради Бога, вы требуете невозможного. Я готов сделать все, что вы прикажете; но теперь примириться с нею!... Я согласен на все, я все забыл; но не могу же я заставить свое сердце... Помилуйте, это жестоко!

- Я и не требую от вас... того, что вы говорите, не живите с ней, если вы не можете; но примиритесь, - возразила Лиза... - Вспомните вашу дочку; сделайте это для меня.

- Хорошо, - проговорил сквозь зубы Лаврецкий, - это я сделаю, положим; этим я исполню свой долг. Ну, а вы - в чем же ваш долг состоит?

- Про это я знаю.

Лаврецкий вдруг встрепенулся.

Уж не собираетесь ли вы выйти за Паншина? - спросил он.

Лиза чуть заметно улыбнулась. - О нет! - промолвила она."

Опять появилась Марфа Тимофеевна.

"- Лизочка, мне кажется, тебя мать зовет, - промолвила старушка.

Лиза тотчас встала и ушла".

Лаврецкий отправился было домой, но его догнал лакей и уговорил "пожаловать" к Марье Дмитриевне. Гости уехали, она была одна.

- Вы желали меня видеть, - сказал он, холодно кланяясь".

Оказалось, Марья Дмитриевна желала с ним переговорить. Когда она сообщила, что его супруга "такая любезная дама", Лаврецкий лишь усмехнулся.

"- И вот что я хотела вам еще сказать, Федор Иванович,... - если б вы видели, как она скромно себя держит, как почтительна! Право, это даже трогательно. А если б вы слышали, как она о вас отзывается! Я, говорит, перед ним кругом виновата; я, говорит, не умела ценить его, говорит; это, говорит, ангел, а не человек. Право, так и говорит: ангел. Раскаяние у ней такое... Я, ей-богу, и не видывала такого раскаяния!

- А что, Марья Дмитриевна, - промолвил Лаврецкий, - позвольте полюбопытствовать: говорят, Варвара Павловна у вас пела; во время своего раскаяния она пела - или как?.."

Но Марья Дмитриевна была настойчива. "- Простите, простите вашу жену... Подумайте: молодость, неопытность... Ну, может быть, дурной пример..."

Марья Дмитриевна даже расплакалась, она любила чувствительные сцены.

"- Федор Иваныч, Бог вас наградит за вашу доброту, а вы примите теперь из рук моих вашу жену...

Лаврецкий невольно поднялся со стула; Марья Дмитриевна тоже встала и, проворно зайдя за ширмы, вывела оттуда Варвару Павловну.

Такого поворота событий он не ожидал!

Лаврецкий отступил шаг назад.

- Вы были здесь!"

Но хотя Варвара Павловна всем своим видом показывала, что она "отреклась от всякой собственной мысли, от всякой воли", а лишь покорилась Марье Дмитриевне; и хотя Марья Дмитриевна утверждала, что сама приказала его жене остаться и посадила ее за ширмы, Лаврецкий сразу понял, кто тут режиссер, а кто пешка в чужих руках. Он прервал излияния Марьи Дмитриевны:

"-В этой сцене не вы главное действующее лицо. Что вы хотите от меня сударыня? - прибавил он, обращаясь к жене. - Не сделал ли я для вас, что мог? Не возражайте мне, что не вы затеяли это свидание; я вам не поверю, - и вы знаете, что я вам верить не могу. Что же вы хотите? Вы умны, - вы ничего не делаете без цели. Вы должны понять, что жить с вами, как я жил прежде, я не в состоянии... Я сказал вам это на второй же день вашего возвращения, и вы сами в это мгновенье, в душе со мной согласны. Но вы желаете восстановить себя в общем мнении; вам мало жить у меня в доме, вы желаете жить со мною под одной кровлей --не правда ли?"

И он согласился "жить под одной кровлей"!

"- Извольте, я и на это согласен.

Варвара Павловна бросила на него быстрый взор, а Марья Дмитриевна воскликнула: "Ну, слава Богу!" - и опять потянула Варвару Павловну за руку.

- Примите же теперь от меня...

- Постойте, говорю вам, - перебил ее Лаврецкий "и пояснил, что лишь привезет ее в Лаврики, некоторое время там проживет, а потом уедет, но иногда будет приезжать. (Таким образом, общественное мнение будет успокоено.)

"- Вы бы сами рассмеялись, если бы я исполнил желание почтенной нашей родственницы и прижал бы вас к своему сердцу..."

Варвару Павловну все это вполне устраивало. Потом она даже опустилась перед Марьей Дмитриевной на колени, (когда Лаврецкий ушел) и прижалась к ней лицом. Но лицо это втихомолку улыбалось".

Утром следующего дня Лаврецкий пошел в церковь к обедне. Увидев Лизу, он потом на улице подошел к ней; "она шла очень скоро, наклонив голову и спустив вуаль на лицо".

"- Федор Иваныч, - начала она: спокойным, но слабым голосом, - я хотела вас просить: не ходите больше к нам, уезжайте поскорей; мы можем после увидеться когда-нибудь, через год...

- Я вам во всем готов повиноваться, Лизавета Михайловна: но неужели мы так должны расстаться: неужели вы мне не скажете ни одного слова?..

- Вы услышите, может быть... но что бы ни было, забудьте... нет, не забывайте меня, помните обо мне.

- Мне вас забыть...

- Довольно, прощайте. Не идите за мной.

- Лиза, - начал было Лаврецкий...

- Прощайте, прощайте! - повторила она, еще ниже спустила вуаль и почти бегом пустилась вперед".

На следующее утро Лаврецкий с женою отправился в Лаврики. Перед отъездом она ему обещала не навязываться, не стеснять его, уважать его независимость и покой. Через неделю он отправился в Москву, "оставив жене 5 тысяч на прожиток", а затем появился Паншин, которого она "просила не забывать ее в уединении". Паншин гостил у Варвары Павловны три дня; затем обещал "очень скоро вернуться - и сдержал свое обещание".

11

Вернувшись из церкви, Лиза навела порядок в своей комнате и опустилась на колени перед распятием. Пришла тетушка Марфа Тимофеевна, стала ее утешать.

"Это тебе только так сгоряча кажется, что горю твоему пособить нельзя...

- Тетушка, - возразила Лиза, - оно уже прошло, все прошло.

- Прошло! Какое прошло! Вот у тебя носик даже завострился, а ты говоришь: прошло.

- Да, прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь, - произнесла с внезапным одушевлением Лиза и бросилась на шею Марфе Тимофеевне.

- Да что такое, что такое, мать моя? Не пугай меня...

- Я... я хочу... Лиза спрятала свое лицо на груди Марфы Тимофеевны... - Я хочу идти в монастырь, - проговорила она глухо.

- Перекрестись, мать моя, Лизочка, опомнись, что ты это...

Лиза подняла голову, щеки ее пылали.

- Нет, тетушка, - промолвила она, не говорите так, я решилась, я молилась, я просила совета у Бога; все кончено, кончена моя жизнь с вами... Счастье ко мне не шло: даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня все щемило. Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил: я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо.

Марфа Тимофеевна с ужасом это слушала.

- Да ведь ты не знаешь, голубушка ты моя, - начала она ее уговаривать, - какова жизнь-то в монастырях! Ведь тебя, мою родную, маслицем конопляным зеленым кормить станут, бельище на тебя наденут толстое-претолстое, по холоду ходить заставят; ведь ты всего этого не перенесешь, Лизочка. Это все в тебе Агашины следы; это она тебя с толку сбила. Да ведь она начала с того, что пожила, и в свое удовольствие пожила; поживи и ты".

Марфа Тимофеевна, старушка в обычное время своенравная, резкая, капризная, горько заплакала. Но Лиза была непреклонна.

Лаврецкий прожил зиму в Москве, а весной до него дошла весть, что Лиза поступила в монастырь, находящийся "в одном из отдаленнейших краев России".

Богатая наследница... Отвергла удобного жениха и вполне достойный социальный статус. Из теплого дворянского гнезда - в суровые, тяжкие условия монастыря...

Варвара Павловна как только наступили первые холода, "запасшись денежками", переселилась в Петербург, наняла "скромную, но миленькую" квартиру, отысканную для нее Паншиным". Он в последнее время своего пребывания в О... совсем перестал посещать Марью Дмитриевну и почти не выезжал из Лавриков. Его полностью "поработила" Варвара Павловна.

Через 8 лет мы опять встречаем старых знакомых - в эпилоге.

Паншин - преуспел и "сильно подвинулся в чинах. Но из-за Варвары Павловны так и не женился.

А Варвара Павловна постоянно живет в Париже: Федор Иваныч "дал ей на себя вексель и откупился от нее, от возможности вторичного неожиданного наезда". Она увлекается театрами, произведениями г-на Дюма-сына; она все еще мила и изящна, имеет поклонников.

Марья Дмитриевна и Марфа Тимофеевна умерли, но "гнездо не разорилось", новое поколение теперь "оглашало смехом и говором" его старые стены. Дочь Марьи Дмитриевны Леночка, ее жених - гусарский офицер; ее брат, только что женившийся... И слуги теперь другие. "Безбородые дворовые ребята, зубоскалы и балагуры, заменили прежних степенных стариков".

И однажды весенним вечером к воротам подъехал тарантас, из него вышел немолодой уже человек. Это был Лаврецкий. Молодежь встретила его радостно, хотя вскоре им стало с ним скучно. А Лаврецкий осматривал дом, сад, сидел в гостиной, где так часто когда-то видел Лизу...

В течение этих 8 лет в его жизни произошел перелом, "без которого нельзя остаться порядочным человеком до конца": он "перестал думать о собственном счастье, о своекорыстных целях". Он постарел, но не утратил "веры в добро" и "охоты к деятельности". Вот так! А в чем состояла эта его деятельность? Вроде бы ничего особенного; он просто делал жизнь окружающих светлей, насколько это было в его силах: "стал хорошим хозяином", "действительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя; он, насколько мог, обеспечил и упрочил быт своих крестьян".

Он себя не переоценивал, напротив, думал: "Здравствуй одинокая старость! Догорай бесполезная жизнь". Встречал Тургенев таких? Не выдуманный ли это персонаж? Ну, хотя бы крепко идеализированный, приукрашенный? Вполне возможно, что встречал; но как исключение, изредка.

В Евангелии есть заповедь: "Да светит свет ваш пред людьми". Скорей всего, речь о том, чтобы сделать жизнь окружающих светлей, а не о том, чтобы покрасоваться перед ними своими достоинствами.

Варвара Павловна, вся "от мира сего", избрала в жизни другой путь: эгоизм, развлечения, удовольствия - за счет Лаврецкого. И, как средство - ловкий обман, игра.

Ох, это страшное материальное неравенство. Может быть, при другом общественном устройстве та же Варвара Павловна не юлила бы, не хитрила. Человек способный, она бы имела занятие действительно общественно полезное и стала бы нисколько не бедней Лаврецкого. Но это при подлинном материальном и социальном равенстве возможностей. (В условиях СССР Варвара Павловна юлила бы и хитрила не намного меньше, чтобы пролезть "наверх" и там удержаться.)

И еще одно свидание с Лизой; последнее. Лаврецкий посетил тот отдаленный монастырь, куда она скрылась. Увидел ее в последний раз.

"Она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини - и не взглянула на него; только ресницы обращенного к нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо... Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнает? Кто скажет?"

Человеку, вполне живущему по евангельским заповедям, нет места в этом страшном мире; оттого и ограничивают пока их применение многие добрые люди.

Может быть, главная, отдаленная цель человечества - создать мир, в котором полное применение этих заповедей станет возможным, необходимым для всех. И на каждом историческом этапе цель - хоть немного к этому продвинуться в меру достигнутого уровня экономики и сознания. Отсюда и попытки строительства коммунизма, и бесконечные пробы, ошибки, поиски оптимальной на данном этапе общественной системы.

"Возлюби ближнего своего". Да запросто! Никакого труда бы это не составило, если бы люди - все, или большинство - были такими как Лиза, взращенная истинно религиозной, искренне доброй Агашей в теплице благоденствующего Дворянского гнезда.

1859

В мире книг Тургенева. Оглавление.