Содержание "Спасский вестник" №12. 2005 г.

И.В. Ивакина 

«Три долі» М. Вовчок и «Дворянское гнездо» И.С. Тургенева

Тургеневская традиция в повестях и романах Марко Вовчок изучена недостаточно. Однако ещё Н. Шелгунов обратил внимание на то, что одна из героинь повести «Три долі» (Катря) из-за несчастливой любви идёт в монастырь, и сравнил её печальную судьбу с судьбою Лизы Калитиной («Дворянское гнездо»). Исследовательница творчества Марко Вовчок Н.Е. Крутикова, отмечая особенности повести «Три долі», в частности сильный отпечаток украинского фольклора и налёт романтизма, справедливо называет её переходным произведением, в котором писательница ищет новые пути в раскрытии внутреннего мира персонажей и, возможно, опыт Тургенева-романиста помогает ей в этом» (3, 37).

Повесть «Три долі» значительно отличается от других произведений, вошедших во второй том «Народних оповідань». До Марко Вовчок украинская проза не знала такого тонкого анализа сложных душевных переживаний героев из народа. Вот почему И. Франко, отметив, что повесть «Три долі», по сравнению с предшествующими произведениями писательницы, менее актуальна в плане социальном, тут же подчеркнул, что она представляет «очень большой психологический интерес» (4, 274).

Тургеневские традиции в повести М. Вовчок могут рассматриваться и с точки зрения сходства тем (драматизм самовыражения и самоутверждения женщины), и с точки зрения психологического анализа, в частности – изображения любовной коллизии.

По мысли В.А. Недзвецкого, основное испытание тургеневского героя, «…будь то мужчина или женщина, самой воистину неотразимой для них, но роковым же образом и неподвластной им коллизией счастья и долга, духовного и материального начал человеческого бытия», является для писателя «художественным способом реализовать концепцию трагической участи современного человека – в частности, его любви», потому что именно любовь – «средоточие заветнейших упований тургеневской личности, высшее воплощение её духовно-нравственного существа» (5, 167–168). Едва ли можно согласиться с тем, что коллизия «долг – счастье» является центральной для всех романов Тургенева (в «Рудине», например, её найти трудно), но исследователь прав в том, что испытание любовью является для писателя важнейшим способом открыть «трагическую участь современного человека».

Впрочем, не только современного. Вслед за А. Шопенгауэром Тургенев считал, что жизнь вообще не предназначена для счастья, а потому чем напряжённее человек к нему стремится, тем трагичнее его неизбежный крах. К тому же в 50-е годы начинает формироваться у писателя концепция любви как стихийной иррациональной силы, полностью подчиняющей человека. И хотя в полной мере эта концепция проявится в таинственных повестях 70-х – начала 80-х годов, отголоски её, начиная с «Фауста» (1856), звучат и в романах. В этом, на наш взгляд, кроются истинные причины подмеченной В.А. Недзвецким особенности: значение трагического итога любви «дано тургеневским героям не ранее того, как они будут искушены жизнью и лежащей в её основе драмой» (5, 116).

Любовь Лизы Калитиной («Дворянское гнездо») глубока и сильна, основана не на увлечении, а на родстве душ: «Она знала, что любит, – и полюбила честно, не шутя, привязалась крепко, на всю жизнь – и не боялась угроз; она чувствовала, что насилию не расторгнуть этой связи» (7, 123).

Сразу же вслед за признанием героев в любви Лиза говорит Лаврецкому: «Мне страшно; что мы делаем?» (7, 105). И это опасение расплаты за недозволенную надежду на счастье реализуется на следующий же день появлением вовсе не умершей жены Лаврецкого. Когда Варвара Павловна приехала в дом Калитиных, Лиза «решилась не избегать её, в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам» (7, 126). Лиза как бы ищет сама страданий, она страдает от общества Варвары Павловны, но не только не пытается избавить себя от этих бесплодных страданий, но, напротив, идёт им навстречу. Во время обеда «Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность, бесчувственность осуждённого нашла на неё» (7, 128). «Мы скоро были наказаны», – итожит Лиза ситуацию, в которой для героев было «всё кончено – прежде чем началось»: «Нам обоим остаётся исполнить наш долг» (7, 139).

Не случайно глава, посвящённая воспитанию Лизы, помещена автором после сцены объяснения в любви и перед сценой возвращения жены Лаврецкого. Дело здесь не только в том, что Тургенев, как писал Д.Н. Овсянико-Куликовский, познакомил читателя с Лизой-ребёнком и дал возможность «переключиться» от одного настроения, высокого и торжественного, к другому, грустному и мрачному (6, 182–183). Глава ХХХV завершается словами: «Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности; она любила одного Бога восторженно, робко, нежно <…> Лаврецкий первый нарушил её тихую внутреннюю жизнь» (7, 113). Теперь становится понятным поведение героини. Поставленная в ситуацию выбора, в чём-то поразительно похожую на ситуацию Татьяны в последней главе, Лиза, как и пушкинская героиня, выбирает нравственный долг, считает невозможным, греховным строить своё счастье на несчастье других. Для Лизы не подлежит сомнению, что, связав свою жизнь с Лаврецким, она нарушит святость брака, лишит дочь Лаврецкого – отца, его самого – возможности простить жену, а madame Лаврецкую – возможности раскаяться и загладить своё прошлое. Всё произошедшее убедило Лизу в том, что счастье – невозможно, а возвращение жены Лаврецкого явилось наказанием за греховное, по её мнению, чувство. «Теперь вы сами видите, что счастье не от нас, а от Бога» (7, 140), – говорит она Лаврецкому.

«Это была жертва, это был подвиг самоотречения», – заметил Д.Н. Овсянико-Куликовский о решении Лизы (6, 161). Однако, объясняя тётушке причины своего решения уйти в монастырь, она говорит: «Я… решилась, я молилась, я просила совета у Бога, всё кончено, кончена моя жизнь с вами, такой урок не даром; да я уж не в первый раз об этом думаю. Счастье ко мне не шло: даже когда у меня были надежды на счастье, сердце у меня щемило. Я всё знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство нажил; я всё знаю. Всё это отмолить, отмолить надо…» (7, 151).

Для Лизы уход в монастырь – это не «довременная» смерть, а возможность остаться самою собой. «Только в религиозном подвиге, – писал Д.Н. Овсянико-Куликовский, – она может найти «…исход себе, и в Боге – точку приложения. В этой сфере энергия идеальной женственности этого типа может действовать и творить, не теряя ни одного из своих элементов и не воспринимая чуждых себе» (6, 169).

Елена Стахова («Накануне») во многом отлична от Лизы Калитиной, однако складывается впечатление, что само различие характеров и натур Лизы и Елены понадобилось писателю для того, чтобы показать, что дело не в них, не в характерах и натурах, а в законе бытия, исключающем человеческое счастье. Действительно значимое для философско-этического содержания романов различие между героинями состоит в том, что Лиза изначально предчувствует этот закон, а Елена осознаёт его в итоге обрушившейся на неё трагедии.

В повести «Три долі» Марко Вовчок изображает три женские судьбы. Причём повествователем здесь является одна из героинь (Хима). Все три увлечены (хотя и в разной степени) одним героем. Страстная и гордая Катря поначалу как будто бы обретает счастье взаимной любви. Однако на пути этого счастья встаёт сначала отец героини, а потом и неопределённость любви героя, который или хочет любить сразу обеих, или не способен сделать выбор. Отметим, что оба препятствия, а не только, как отмечает В. Агеева, несогласие на брак отца, как-то иррациональны. С точки зрения здравого смысла, причина несогласия отца непонятна, потому что казак Чайченко и богат, и из хорошей семьи (1, 111). А любовь героя к вдове показана, как и в тургеневских произведениях, как стихийная иррациональная сила, которая овладела Яковом на всю жизнь и от которой избавиться невозможно. «Одколи зазнався із нею мій Яків, – говорит его мать, – ні до чого став парубок – ні до роботи, ні до господарства, й гуляння покинув парубоцьке. Де вона, там його і очі, там і гадки його <…> Таку покинути б, та ще Богу подякувати, а він усе любив... Дала вона якесь дання йому, – якісь чари зачарувала...» (2, 64).

Катря в результате несчастливой любви приходит к выводу о невозможности человеческого счастья вообще.

«Була весела, – говорит героиня о своей прежней жизни, – бо перше було жити легко у світі, як дурному з гори бігти… Тут мені дещо нахватилося – зупинило мене… Спитала я тоді: що то за життя наше? І нащо чоловік живе? Пощо у світ родиться? Живе на муку – родиться на смерть. Нічого шукати, ні по чим боліти – усе проходить, як дим, усе минає, як зілина…» (2, 69). Отсюда её желание уйти в монастырь.

«Героиня М. Вовчок, – пишет В. Агеева, – максималистка, если избранник предал её, если её чувства растоптаны, она отречётся от всего. По-настоящему преданным избранником станет для неё только Бог» (1, 111).

Для сильной Катри уход в монастырь – возможность остаться самою собой, смирение из-за гордости, использование единственной возможности избежать унижения.

Другая героиня повести, Маруся, выбирает путь борьбы в покорности. Она не отказывается от любви, переступает через гордость, выходит замуж за Чайченко, несмотря на его неприкрытую связь с другою, в этом самоотречении разделяет не только мужнино горе, но и стыд, унижение, скрывает его вину перед законом. Такое самозабвение для сохранения любви – чувство такой же силы, что и у Катри. Однако в этом случае женщина платит за торжество страсти унижениями и самоотречением.

Третья героиня, Хима, является свидетельницей трагедии любви и рассказчицей о ней. Она и сама признаётся, что влюблена в Якова Чайченко: «Чи він у барвінку купаний, що так дівчат чарує? Коли вже на правду йде, то й мені він чи одну нічку снився?» (2, 73).

Хима не только устояла против чар любви («Вже я ходила, ходила до голови по розум, поки схаменулася, – говорит она. – Подумала, зітхнула, та й сказала: «Годі!» (2, 73), но и отказала двоим женихам. Не захотела у бедного становиться работницей в доме и не согласилась терпеть ревности богатого, который «любив якось, наче бився» (2, 95).

Однако таким способом именно Хима, на наш взгляд, смогла самореализоваться, остаться самою собой без унижений и самоотречения. Сама эта переориентация с любовной коллизии на перипетии становления художника (а Химу можно считать таковым) есть примета модернистской прозы.

«В отличие от классической литературы, – указывает В. Агеева, – женщина начинает действовать вне семейных рамок, и круг сильных чувств, могучих страстей уже не ограничивается для неё только любовью и материнством» (1, 111).

Психологическая повесть Марко Вовчок «Три долі», таким образом, являет собой образец женской прозы ХІХ века с присущими ей вариантом решения темы самовыражения и самоутверждения женщины, способами повествовательной организации текста и средствами психологического анализа.

Литература.

1. Агєєва В . Чоловічій псевдонім і жіноча незалежність // Три долі. Марко Вовчок в українській, російській та французькій літературі. Киев: Факт, 2002. С. 103–113.

2. Вовчок М. Три долі // Три долі. Марко Вовчок в українській, російській та французькій літературі. Киев: Факт, 2002. С. 24–102.

3. Крутікова Н.Є . Марко Вовчок і Тургенєв // Радянське літературознавство. 1983. № 12. С. 31–39.

4. Марко Вовчок у критиці. Киев: Держлітвидав України , 1955. 321 с.

5. Недзвецкий В.А. Русский социально-универсальный роман ХІХ века: становление и жанровая эволюция. М.: АО «Диалог МГУ», 1997. 262 с.

6. Овсянико-Куликовский Д. Н. Собр. соч. Т. 2. И. С. Тургенев. М.; Пг.: Госиздат, 1923. 216 с.

7. Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Изд. 2-е. Сочинения. Т. 6. М.: Наука, 1981. 559 с.

Содержание "Спасский вестник" №12. 2005 г.