В раздел "Спасский вестник".

И. Тургенев и Руссо.

Л. И. Скокова.

Одним из характерных свойств духовной жизни Тургенева была его особенность, как губка, впитывать в себя позитивные черты предшествовавших и современных ему самых разных общественных течений, пропуская их через своё мировидение, препарируя их и синтезируя, выходя между тем на своё, особое миропонимание, не принадлежа ни к какому определённому идеологическому направлению.

Тем не менее в ранней юности Тургенев несомненно испытал сильное воздействие на него идей Ж.-Ж. Руссо. Известен небольшой (в два десятка строк ранний автобиографический набросок Тургенева, свидетельствующий о том, насколько он был потрясён, прочитав «Исповедь» Руссо. «Я хочу написать всё, что я знаю о себе, – всю мою жизнь. Для чего я это делаю – две причины. Во - первых, читал недавно « Les confessions J . J . Rousseau ». Во мне возродилась мысль написать свою Исповедь» 1 . Очевидно, что речь идёт не просто об описании своей жизни, а о художественном описании, как это сделал Руссо, хотя, может быть, Тургенев этого в тот момент и не осознавал. Но факт стремления подражать Руссо налицо.

Внимание к становлению личности в условиях абсолютизма в России красной нитью проходит через всё творчество Тургенева. И впоследствии Тургенев не случайно вновь обращается к Руссо. Однако при этом следует учитывать, что не о влиянии идей Руссо на Тургенева должна идти речь, а о взаимозависимости общественных идеалов в сходных общественных условиях.

Остановимся на одной точке пересечения идей Руссо и Тургенева, на руссоистской идее «естественного человека», «человека природы» ( l , homme de la nature ).

Культ личности, чувства и природы проходит через всю систему мировоззрения Руссо: морали, педагогики, социологии, политики и даже религии. Стремление к природе и простоте естественных отношений гармонизирует общество. Учение Руссо оставило яркий след не только в истории Франции, но в истории всей Европы, в том числе и в России.

Однако не все так просто. Проследим по нескольким произведениям Тургенева, как развивалась его мысль в отношении к учению Руссо о «естественном человеке» в обществе.

Название «Записки охотника» возникло, очевидно, случайно и не случайно. Академик М . П. Алексеев пишет в статье «Заглавие «Записки охотника» 2 , что описание охоты занимает очень малое место в рассказе «Хорь и Калиныч», к которому впервые и был дан при публикации подзаголовок «Из записок охотника», «сразу чувствуется, что написан он по другому поводу и что упоминание охотничьих скитаний или приключений носит здесь орнаментальный характер. Вся книга в целом, когда завершилось её сложение из отдельных очерков, также представлялась читателям в большей мере книгой «нравоописательных», чем «охотничьих» очерков, на что в действительности имелись вполне основательные причины» 3 .

В самом деле, европейские писатели приняли с удивлением это заглавие, ибо ни образ «охотника», ни сами новеллы не отвечали уже сложившемуся во Франции и особенно в Англии литературному направлению «охотничьих» очерков, «воспоминаний», «происшествий», которые были полны как серьёзными, так и комическими, сатирическими наставлениями охотникам, перемежавшимися анекдотическими картинками сельской жизни.

М. П. Алексеев считает, что, по-видимому, популярность в России английского «охотничьего очерка» навела Панаева на мысль о подзаголовке очерка «Хорь и Калиныч» и закрепила этот заголовок за всем циклом. Отчасти, наверное, так и было, хотя несомненно имела место и необходимость провести тургеневский очерк через цензуру 4 . Панаев был достаточно опытным литератором, чтобы не увидеть разницы между очерком Тургенева и популярными английскими охотничьими очерками.

Тот же Панаев публикует в «Современнике» сатирическую заметку «Литературный маскарад накануне нового года», в которой называет автора «Записок охотника» большим чудаком, ибо он хоть и скитается в охотничьем одеянии с ружьём и собакой, однако не столько охотится, сколько как бы вписывает себя в природу, при этом «ничто в природе не ускользает от его верного, поэтического и пытливого взгляда, и птицы спокойно, ласково и безбоязненно летают вокруг этого странного охотника...» 5 . Так что кто-кто, а Панаев отлично понимал, что охотничий костюм рассказчика маскарадный и речь в его рассказах, перенасыщенных природой, идёт совсем не об охоте, обычном дворянском развлечении. «Портрет его [Тургенева. – Л. C .] не зря дан на фоне тонко выписанного пейзажа», – замечает Алексеев об этом месте статьи Панаева 6 .

Действительно, эту книгу Тургенева вполне можно было бы назвать
книгой о природе и о человеке в природе. Даже если герои никак не соотносятся с природой, всё равно повествование о них не обходится без хотя бы мимоходом упомянутых пейзажей. Не случайно поэтому сборник заканчивается поэтическим гимном природе «Лес и степь». Несомненно, главным эстетическим звеном всех новелл является рассказчик, «странный охотник». А главное в нём – образ дан вне общественной цивилизации, как человек природы, неразрывно связанный с нею. Его душа, его духовный мир заполнены природой. И через эту природно-эстетическую призму и преломляются все истории, о которых он повествует. Тургенев «приходил к признанию включённости человеческой личности в общий поток мировой жизни, к признанию единства человека и природы» 7 .

Такое единение «странного охотника» с природой, такое эстетическое единство «Записок охотника» через многочисленные пейзажи напоминает учение Жан-Жака Руссо о «естественном человеке».

Тургенев не ставит, подобно Руссо, вопрос о собственности как о первопричине социально-политического неравенства. Но утверждает, как и Руссо, что природа создала всех людей равными и только общественные институты создают проблему социального неравенства. Общественная несвобода искажает естественную, природную сущность человека, нравственно калечит его. Однако для Тургенева важен не классово-просветительский, как у Руссо, а нравственный аспект социального расслоения. Драма человека в том, по Тургеневу, что он выпал из природного единства. Руссо заостряет внимание на классовом характере общественного прогресса (в данном случае «дворянской цивилизации»). Тургенев же рассматривает проблему «естественного человека» в философском, общечеловеческом нравственном аспекте. Выпадение из природного единства человека делает его либо нравственно уродливым, либо совершенно несчастным. И Тургенев в «Записках охотника» пытается показать, как нравственно красив «естественный человек», связанный с природой.

Думаю, Тургенев сделал Касьяна с Красивой Мечи приверженцем учения именно бегунов, а не другой религиозной секты не случайно 8 . Учение бегунов – это почти точный слепок с учения Руссо, только с налётом религиозности. Впрочем, Руссо пламенно выступал и против официальной церкви.

Не признавая современного государственного устройства как выражения цивилизованного общества, бегуны живут, как живёт природа. Вот и Касьян будто «слит» с природой, поэтому так же, как нельзя убить человека, грех, по его мнению, убивать птицу, не предназначенную богом в пищу человеку. Потому не может он ответить и на вопрос, чем он занят. Он человек природы, а не общества. «В низких кустах, – замечает «странный охотник», – в «мелочах» и на ссечках часто держатся маленькие серые птички, которые то и дело перемещаются с деревца на деревцо и посвистывают, внезапно ныряя на лету. Касьян их передразнивал, перекликался с ними; поршок полетел, чиликая, у него из-под ног – он зачиликал ему вслед; жаворонок стал спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, – Касьян подхватил его песенку. Со мной он все не заговаривал…». Тургенев нашёл редкостный образ, чтобы подчеркнуть слитность Касьяна с природой, цельность его души – образ птицы.

Пока «странный охотник» и Касьян шли за новой осью для колеса тележки, «охотник» всматривается и всматривается в природу, как будто «растворяется» в ней вместе с Касьяном. Но вот Касьян разговорился: его взволновала убитая «охотником» птица . И под конец разговора какой дивный пейзаж рисует Касьян: «Тут, смотришь , трава какая растет; ну, заметишь – сорвёшь. Вода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода; ну, напьешься; – заметишь тоже. Птицы поют небесные... А то за Курском пойдут степи, этакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот божия-то благодать!». Но главное в обрисовке Касьяна – птицы. Вольные, по определению карлика. На долю минуты рассказчик «забылся» и, превратившись из «странного охотника» в «барина», убил вольного коростыля; «для потехи», по убеждению Касьяна. Этот эпизод не случаен. Столкнулись два мировоззрения: «цивилизованного барина» и «естественного человека». Это «цивилизация» убивает волю, свободу. В выделившейся из природы социальной действительности Касьян не видит ни правды, ни справедливости. Потому «много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут…». Ищут сказочную страну, где «живёт всяк человек в довольстве и справедливости». Олицетворением этой страны является «птица Гамаюн сладкогласная». Птица как олицетворение свободы, «воли» – пожалуй, главный образ этой новеллы. А выпавший из природы современный Тургеневу социум убийственен для неё.

Обычно Калинычу («Хорь и Калиныч») уделяют внимания меньше, чем Хорю. Но ведь недаром «странный охотник» отметил, что ему с первого взгляда понравилось «его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами». Калиныч ближе «странному охотнику», чем Хорь , потому что «Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же – к людям, к обществу». Как ни привлекателен Хорь , но Калиныч более открыт и лучше чувствует радость жизни. В этом очерке впервые показал Тургенев человека, не выпавшего из природы, неразрывно связанного с нею, потому так поэтичен этот образ. Не случайно Хорь, послушав пение Калиныча и его игру на балалайке, вдруг «начинал подтягивать жалобным голосом». Почему жалобным? Хорош Хорь, великолепен в своей хозяйской сметке, но как запоёт, так все и жалуется, в отличие от Калиныча, на свою долю. Хотя жаловаться-то ему как будто и не на что. А жалуется. Понимает, наверное, что что-то складывается в его душе не так. А Калиныч «замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устраивал шалаши». Избушка его на пасеке вся увешена пучками сухих трав, сено в ней свежее, пасека чистая, потому что иначе «пчёлы жить не будут», как заметил, вздохнув . Хорь. Почему вздохнул? Чувствовал, что в чём-то духовном Калиныч превосходил его. А Калиныч, которого «трогали описания природы, гор, водопадов…», наделён удивительным чувством красоты. Именно потому, что Калиныч связан с природой, у него поэтическая душа; тут обратная связь, диалектическая взаимозависимость. «Прекрасное для Тургенева – это равновесие сил в человеке и мироздании в целом, это та всеобщая связь, бесконечная гармония, которая рождается из преодоления эгоистического обособления каждого живого организма, каждой живой единицы в общем потоке мировой жизни» 9 .

Именно потому, что так легко вписывается в природу и далёк от забот Хоря, выпадающего из природы, духовно и прекрасен Калиныч. Но уже в этом очерке намечается Ту р геневым, хотя ещё и не очень четко, разрыв общества и природы как причина трагизма личности. Потому и противопоставлены в новелле не просто два человека, а два друга, связанные тёплыми человеческими отношениями. Бесхитростный, жизнерадостный природолюб Калиныч и смышленый, но оторванный уже от природы Хорь, который пока ещё только в песне жалуется на свою долго.

В удивительно поэтичной новелле «Свидание» этот трагический разрыв между изуродованной «цивилизацией» и природой обозначен уже чётко и недвусмысленно 10 .

Тургенев идёт дальше Руссо. Природа, по Тургеневу, не просто источник преобразования человека и общества; природа, если перефразировать Г. Б. Курляндскую, – это та духовная первооснова, которая позволяет человечеству «достигнуть величайшей внутренней гармонии» и открывает ему «нравственный смысл жизни». Тургенев выбирает такую ситуацию, в которой действуют не имущественно или социально неравные люди, как у Руссо, а люди одного сословия, но неравные в отношении к «равнодушной природе», создавшей их равными.

Руссо утверждает, что для улучшения общественных нравов нужно воспитывать детей на лоне природы, при этом учитывая их личностную природу, поскольку общество мешает правильному воспитанию детей.

Любопытна новелла «Бежин луг». О воспитании речь в ней не идёт. Но обычно, сосредотачивая внимание на характеристиках мальчиков, не замечают, что вся новелла построена на описании самых разнообразных состояний природы. Начало новеллы – это описание природы на четырёх страницах; после встречи с мальчиками, через абзац, снова длинное описание природы. И между рассказами мальчиков время от времени вклиниваются строчки то о ночных природных звуках, то о голубе, налетевшем на огонёк, то камыш «шуршит», то снова абзац о природе, и заканчивается новелла прекрасным обширным пейзажем. Да и рассказы мальчиков, собственно, о представлениях древнего человека о природе. Таким образом, все мальчики с их немудреными рассказами-поверьями оказываются как бы внутри «чаши» 11 пейзажей, обволакивающих их. И оказывается, что они вокруг костра не сами по себе, а как бы часть природы; природа, сельские поверья о природе (оставшиеся от древнего человека) и сами мальчики составляют единое целое. Даже Федя, хотя «странный охотник» и обращает внимание на то, что он явно из обеспеченной семьи, если и выделяется, то, главным образом, своей одеждой. Чистые, незамутненные души природы. Они ещё не выпали из неё, не отпали от природы (не случайно и рассказы-поверья их из того мира, когда древний человек был ещё тесно связан с природой), и потому не чувствуется в них ни слабости, ни нравственной уродливости. И, конечно, не случайно сразу за «Бежиным лугом» Тургенев поместил новеллу «Касьян с Красивой Мечи» о «естественном человеке», живущем жизнью природы.

Есть ещё две интересные новеллы о «естественном человеке», хотя связаны они не столько с природой, сколько с тем, что обе их героини сил о й обстоятельств «выбиты» из общественной жизни, и никакой общественный институт современной цивилизации их не касается. Одна по простоте душевной («Татьяна Борисовна и её племянник»), и люди тянутся к ней, пока не разрушил гармонию её жизни познавший «цивилизацию» племянник. Другая болезнью («Живые мощи»). Но Лукерья, судя по её рассказам, близка к природе; болезнь невольно заставила её вслушиваться, всматриваться в жизнь природы и радоваться её жизни, что придало ей силы и сделало её «святой». Однако и «святость» её связана с природой: и серп в её сне словно месяц, и золотится кругом рожь. «Душевная гармония приходит к ней, – пишет о Лукерье Н. Ф. Дробленкова, – с сознанием радости бытия в мире природы…» 12 .

Природа играет существенную роль в освещения образа Лукерьи, подчёркивая и её страдания, и силу, и гармонию человеческого духа. Не случайно есть в этой новелле два пейзажа: описание ненастья в начале новеллы и описание яркой свежести природы после ливня – перед встречей с Лукерьей. Выбрав эпиграфом к новелле строчки Тютчева о народном долготерпении, Тургенев невольно или, скорее, «вольно» слукавил. Он не мог не знать, что в народных говорах (и это отражено в словаре Даля) слово «терпенье» многозначно; есть у него и такие значения – страдать, крепиться, мужаться... Да, образ Лукерьи как будто приближается к образу руссоистского «естественного человека». Но всё-таки в этом образе вырисовывается главная тема тургеневского творчества: тема человеческой индивидуальности, трагической в обществе, подавляющем личность.

«Записки охотника», как и всё у Тургенева, многогранны, многозначны, многотемны. Я остановилась лишь на одной теме этого глубокого и полифоничного сборника. Но и эта тема связана с той проблемой, что волновала всех «мыслящих русских», по словам Герцена, с 1842 г. – проблемой крепостничества, проблемой прав человека. Даже в новелле «Живые мощи» эта тема возникает, когда Лукерья просит на прощанье «барина» уговорить свою мать сбавить крестьянам непосильный для них оброк. Да, природа создала всех равными, и только общественные институты несут неравенство и бесправие. Но повинна в этом, по Тургеневу, не «дворянская цивилизация», как у Руссо, а уродливый, противоестественный для человеческих отношений институт российского крепостничества. Подчёркивая диалектическое единство социально-конкретного (Тургенев нередко ставит своих героев в конкретные социальные ситуации) с общечеловеческой нравственностью и правами человека , данными ему природой, Тургенев вносит свою лепту в решение необходимости уничтожения противоестественного природе крепостничества, выбивающего человека из природного единства. Ненавязчиво, не нажимая на педаль, исполняет он щемящую сердце грустную мелодию. Но именно описание различных состояний природы даёт писателю возможность лирического преобразования житейских наблюдений в художественный образ. И образ «странного охотника», вписанного в природу, несёт на себе эстетическую нагрузку эгалитаризма Руссо, объединяя идеей равноправия весь сборник.

В «Поездке в Полесье» Тургенев возвращается к теме «Человек и природа», к теме связи или разобщённости человека с природой . В этой повести герою-рассказчику открывается величайшая внутренняя гармония природы, которая должна дать человеку «нравственный смысл жизни»: «Я поднял голову и увидел на самом конце тонкой ветки одну из тех больших мух с изумрудной головкой, длинным телом и четырьмя прозрачными крыльями <…> Долго, более часа не отводил я от неё глаз. Насквозь пропечённая солнцем, она не шевелилась, только изредка поворачивая головку со стороны на сторону и трепеща приподнятыми крылышками... вот и всё. Глядя на неё, мне вдруг показалось, что я понял смысл природы, понял её несомненный и явный, хотя для многих таинственный смысл». Это глубокое эстетическое чувство природы не покидает Тургенева на протяжении всего творчества. Но оно не остаётся неизменным.

На первый взгляд «Поездка в Полесье» почти напрямую связана с «Записками охотника». И в ней и в них природа не просто играет первостепенную роль, она освещает характеры персонажей. Трое крестьян в «Поездке в Полесье», да и сам охотник-рассказчик, характеризуются посредством их вольной или невольной связи с природой или отпадением от неё. Как и в «Записках охотника», показаны два типа крестьян: Егор и Кондрат. Егор «считался лучшим охотником во всем уезде». Охотник-рассказчик подробно и любовно описывает Егора: «От постоянного ли пребывания в лесу, лицом к лицу с печальной и строгой природой того нелюдимого края, вследствие ли особого склада и строя души, но только во всех движениях Егора замечалась какая - то скромная важность, именно важность, а не задумчивость – важность статного оленя». Это сравнение не случайно. Олень – один из важнейших персонажей русского фольклора. Его рога нередко ассоциировались в народе с «древом жизни», поэтому он веками оставался в сознании народа олицетворением вечной жизни природы. При этом следует помнить, что фольклорные образы часто несут в себе идею об изначальном единении человека и природы. Егор связан с природой крепкими узами, если можно так сказать. Отсюда и такое красивое сравнение его со статным оленем. И поскольку охота «не мужицкое дело», не ладится у Егора его социально-общественная жизнь. Так, встаёт в повести вопрос о соотношении природы и общества («цивилизации»). Кондрат – тоже как будто добрый малый «с добрым и смиренным выражением лица», услужливый, только болтливый. Удивительно точно найдено Тургеневым это определение для Кондрата: его «болтливость» на фоне суровой природы края никак не вяжется с нею. Его отношение к природе, полное её незнание , непонимание выражено в повести кратко и ёмко: «Вон витютень сидит, заговорил вдруг, обратившись ко мне, Кондрат, – хорошо бы его сшибить!

Егор посмотрел в сторону, куда Кондрат указывал, и ничего не сказал. До витютеня шагов было сто с лишком, а его и на сорок шагов не убьёшь: такова у него крепость в перьях».

В «Поездке в Полесье» Егор, если не полностью, как Касьян («Касьян с Красивой Мечи») или Калиныч («Хорь и Калиныч»), «естественный человек», всё-таки не выпал ещё из природы, он её часть; Кондрат уже отпал от природы, он «социальный человек». Однако природа в «Поездке в Полесье» резко отличается от спокойной и светлой природы в «Записках охотника». И Егор, хотя и вписывается в природу, всё-таки не похож, например, на жизнелюба Калиныча, и слияние с природой его духовного мира не раскрывается во всей полноте, как в образе Касьяна. Егор как будто и «в природе», и в то же время он уже привязан к обществу, несмотря на то, что оно его ещё не принимает: «... он «забеднял» и никак не мог справиться. И то сказать, страсть к охоте не мужицкое дело…». Вот так, оказывается, либо природа, либо «мужицкое дело», природа и общество противопоставлены, не связаны между собой. Но если Калиныч беззаботен и не задумывается о своей невозможности вести хозяйство, то Егор горюет, что «у него сегодня ночью последняя корова околела». Впрочем, о чём задумался молчун Егор, глядя «куда-то вдаль, в поля, начинающие уже темнеть»…

Начинается повесть, как обычно начинаются многие новеллы «Записок охотника», с описания природы. Но этот пейзаж воспринимается охотником-рассказчиком совсем не так, как в «Записках охотника»: «Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора, вид Полесья напоминает вид моря. И впечатления им возбуждаются те же; та же первобытная, нетронутая сила расстилается широко и державно перед лицом зрителя. Из недра вековых лесов, с бессмертного лона вод поднимается тот же голос: «Мне нет до тебя дела, – говорит природа человеку, – я царствую, а ты хлопочи, как бы не умереть». В «Записках охотника» природа не чужда человеку, и тот, кто «слит» с её «доброй» вечностью, нравственно красив и по-человечески возвышен. Чужд природе отпавший от неё человек, в чем и состоит его беда. В «Поездке в Полесье», пожалуй, впервые у Тургенева возникает образ не только суровой, но и грозной, враждебной человеку природы, её равнодушной вечности. И «трудно человеку, существу единого дня, вчера рождённому и уже сегодня обречённому смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремлённый на него взгляд вечной Изиды; <…> он чувствует своё одиночество, свою слабость, свою случайность – с торопливым, тайным испугом обращается он к мелким заботам и трудам жизни; ему легче в этом мире, им самим созданном, здесь он дома , здесь он смеет ещё верить в своё значение и в свою силу». Таков Кондрат. И Егор попытался обратиться «к мелким заботам и трудам жизни», но у него этого не получилось, потому что он человек природы, «естественный человек». Однако и природа ему враждебна. И оказался он между вечностью природы и «мелкими» заботами «социального человека». Тургенев вступает в полемику с Руссо. Но не только образом Егора, а и образом самого охотника-рассказчика. Егор ушёл за водой. Рассказчик остался один. «Я сидел неподвижно и глядел, глядел с изумлением и усилием, точно всю жизнь свою я перед собою видел, точно свиток развивался у меня перед глазами». Здесь скрытая цитата из Пушкина («Воспоминание») подчёркивает сознание бессилия человека перед вечностью. Казалось бы, Тургенев обращается к «мировой скорби» Руссо, когда Руссо почти не делает различия между культурным и первобытным человеком, ибо такая скорбь, по Руссо, – общий закон человеческой жизни. И потому человека, по Руссо, часто посещает глубокая тоска, и он изнывает от непрочности земного существования, ибо собственная жизнь представляется ему потоком сплошных страданий. Но Пушкин заканчивает своё стихотворение примирением с реальной жизнью:

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
Но строк печальных не смываю.

Так и возвращение Егора, его «честное и спокойное лицо», «живая эта речь» вывели рассказчика из мрачного состояния «мировой скорби»: каковы бы ни были отношения человека с вечностью, каким бы несчастным он себя ни чувствовал, понимая, что не одолеть ему её, назначение его в том, чтобы «строк печальных» не смывать. Пушкин своим примирением с жизнью побеждает Руссо. И по контрасту с началом повести легко и спокойно заканчивается этот первый день пребывания в Полесье. И это тихое спокойствие, даже умиротворение уже предсказывает разрешение конфликта между «вечной Изидой» и человеком в конце повести.

Есть ещё один образ в повести – прямая полемика с Руссо. Образ Ефрема. Противопоставляя деревню городу (природу гипертрофии культуры), Руссо утверждает, что только сельская свобода и прелесть деревенской жизни на природном приволье возвращают человека к здоровым и нормальным житейским условиям обитания. Однако если в «Записках охотника» Тургенев соглашается в этом с Руссо и рисует светлыми красками образы крестьян, не отпавших от природы, то в «Поездке в Полесье» близкий к природе Егор – существо несчастное и молчаливое, терпеливо сносящее все свои беды. А на второй день пребывания в Полесье повстречался героям повести Ефрем. Странная личность. Явный разбойник и вор. Но никто с ним сладить не может. И не то, что его боятся, как можно бояться разбойника и хулигана, а робеют и смиряются перед его какой-то необычной, непонятной людям силой. Перед безграничной волей индивидуалиста, перед его «сверхчеловеческим» Я.

Но и «социальным человеком» Ефрема как будто назвать нельзя. Вот что о нём говорит Кондрат: «Уж на что мы все, здешние, лес знаем, приобыкли сызмала, а с ним поравняться немочно. Прошлым летом, ночью, напрямки из Алтухина в Святое пришёл, а тут никто и не хаживал отродясь, верст сорок будет. Вот и мёд красть, на это он первый человек; и пчела его не жалит. Все пасеки разорил». Но лесной борт он не трогает, «борт у нас святое дело. <…> Бортовая пчела дело божие, не бережёное; один медведь её трогает». Невольно припоминается Касьян из «Записок охотника» с его рассуждениями о птицах, которые богом не предназначены человеку в пищу. Но Касьян, «естественный человек», нравственно красив и беззаботен, и беззлобен, как красива, «беззаботна» и «беззлобна» природа, среди которой он живёт. Ефрем же, который знает здешнюю природу не хуже Егора, который, совершенно очевидно, связан с нею и вписан в нее, злобно-равнодушен и грозен, как сама «вечная Изида». Ефрем олицетворяет «неизменный мрачный бор», который «воет глухо – и при виде его глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание нашей ничтожности».

В «Поездке в Полесье» заложена глубокая мысль о том, что «равнодушная природа», «вечная Изида» грозна и неумолима, как в социуме безграничная воля индивидуалиста, «сверхчеловеческое» Я; и как бедствует «естественный человек» (Егор), так и «социальный человек» беспомощен перед мрачной силой эгоистического Я Ефрема.

Объединяя в цельный образ образы «вечной Изиды» и Ефрема, Тургенев полемизирует с просветительским и сентименталистским идеалом Руссо «естественного человека», обращённого к природе, с руссоистским отрицанием «города» во имя «деревни». И новеллы из «Записок охотника», и повесть «Поездка в Полесье» пронизаны описаниями природы. И там и тут встаёт вопрос о руссоистском «естественном человеке». Но разрешается он по-разному. Почти одновременно с «Поездкой в Полесье» Тургенев пишет повесть «Фауст. Рассказ в девяти письмах», жанр сентиментализма для которой выбран не случайно. Тургенев утверждает в ней, что не только индивидуалистическая безграничная воля губительна для человека, но и «естественный человек» – явление нежизненное.

В «Поездке в Полесье» Тургенев к такому выводу не приходит. Он даже пытается поначалу ввести эту повесть в «Записки охотника», в которых «естественный человек» не только нравственно идеален, но и по-своему жизнеспособен. Однако по своему строю образов она уже не вписывается в этот сборник. «Поездка в Полесье» находится как бы между «Записками охотника» и «Фаустом», хотя повесть «Фауст» была закончена и даже опубликована раньше. Очевидно, Тургеневу нужно было показать то, чего нет в «Фаусте», но без чего его мысль была бы неполной: связь безграничной воли человека с «вечной Изидой», единение мироздания и его неодномерность.

И всё-таки в «Поездке в Полесье» Тургенев нашёл выход для человека. Удивительное описание природы в конце повести контрастирует с пейзажем в её начале: «Кругом всё было тихо так же, как накануне, но не было давящего и теснящего душу бора; на высохшем мхе, на лиловом бурьяне, на мягкой пыли дороги, на тонких стволах и чистых листочках молодых берёз лежал ясный и кроткий свет уже беззнойного, невысокого солнца. Всё отдыхало, погружённое в упоительную прохладу; ничего еще не заснуло, но уже готовилось к целебным усыплениям вечера и ночи. Всё, казалось, говорило человеку: «Отдохни, брат наш; дыши легко и не горюй, и ты перед близким сном». Это описание не только созвучно описанию природы в «Записках охотника», но и главное в нём – единство природы и человека: природа признаёт, что человек – её брат. И уже ничто не напоминает начало повести, где описание «равнодушной природы» отъединено от человека, а «человеку, существу единого дня, трудно выносить холодный , безучастно устремлённый на него взгляд «вечной Изиды». Тем не менее творческая логика описаний не нарушена. «Примирить» начало и конец повести Тургеневу позволяют удачно найденные образы природы: в начале повести – описание соснового мрачного бора; в конце – лиловый бурьян (часто встречающийся в повседневной деревенской жизни), мягкая пыль дороги (тоже человеческая повседневность), тонкие стволы молодых берёз, на которых «лежал ясный и кроткий свет». И тогда охотник-рассказчик, увидев красоту мухи-«коромысла», вдруг понял «нравственный смысл жизни» природы и человека: «Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе – вот самая её основа, её неизменный закон, вот на чём она стоит и держится. Всё, что выходит из-под этого уровня, кверху ли, книзу ли, все равно выбрасывается ею вон, как негодное. Многие насекомые умирают, как только узнают нарушающие равновесие жизни радости любви; больной зверь забивается в чащу и угасает там один: он как бы чувствует, что уже не имеет права жить; а человек, которому от своей ли вины, от вины ли других пришлось худо на свете – должен по крайней мере уметь молчать». Таков Егор.

А что Ефрем? Он мелькнул мрачным эпизодом – и забыт. Но он всё-таки существует, как существует и ледяное дыхание «вечной Изиды». Мироздание неодномерно.

Повесть «Фауст» нередко относят к так называемым «таинственным повестям» Тургенева. «Таинственное» как элемент романтической поэтики, которой не чужд был писатель в своём творчестве, в этой повести действительно есть. Искусство романтиков сосредоточилось, в частности, на внутреннем мире человека, по-своему развивая гуманистическую идею эпохи Ренессанса утверждения в человеке личностного начала. Гегель считал: «Подлинным содержанием романтического служит абсолютная внутренняя жизнь, а соответствующей формой – духовная субъективность, постигающая свою самостоятельность и свободу» 13 . Но обращаясь к внутреннему миру человека, романтики создают художественный образ сильной личности - одиночки, вступающей в конфликт с обществом.

Ошибочно думать, будто Россия стояла в стороне от европейских общественных процессов, хотя и имела свои особенности развития. Первая половина XIX века в русском общественном сознании тоже идёт «под знаком» независимости и свободы чел о века. Тема свободы и прав личности красной нитью проходит через все творчество Тургенева, не исключая в то же время проблемы общественного долга человека. Именно поэтому писателю не чужды художественные приемы романтиков. Тургенев во внешнюю основу конфликта своей повести кладёт чтение гётевского «Фауста», используя одновременно, подобно романтикам, «чудесную» фантастику, которая «предполагает существование двух миров, естественного и сверхъестественного, причём чудесное, вторгаясь в реальную сферу, обязательно нарушает сложившиеся в ней причинные отношения и деформирует их 14 .

В переписанной в Веймаре первой части своего «Фауста» Гёте в первой сцене рисует терзания Фауста, неудовлетворённого своим земным существованием. Фауст страдает от невозможности постичь им, смертным, все тайны бесконечной бессмертной природы. Он начинает читать книгу Нострадамуса, которая вдохновляет его на радостную мысль, не бог ли он сам. Чтобы проверить это, Фауст вызывает Духа Земли и заявляет, что он, Фауст, равен ему, Духу. Обращаясь к гётевскому «Фаусту», Тургенев использует в своей повести романтическую тему «двоемирия» – рационального и мистического, – что даёт ему возможность показать не только зыбкость границ между реальным и ирреальным (подсознательным) в нетронутой «цивилизацией» психической организации человека, но и губительность власти эмансипированной (то есть цивилизованной) человеческой воли, настолько сильной, что она в состоянии преодолеть даже смерть. Природа и границы человеческой воли, границы эмансипированности человека – киты, на которых держится творческая мысль Тургенева.

Первое письмо героя повести выдержано в элегических тонах. Воспоминания при возвращении наводят на грусть: герой изменился, родная усадьба – «статичное», веками замкнутое пространство – уже не вмещает обогащённного духовного опыта героя. «Цивилизованная» личность не вписывается в патриархальный уклад замкнутого пространства усадьбы.

Впечатления Павла Александровича от родной усадьбы, с одной стороны, овеяны светлой грустью, с другой – грусть переходит в «унылость», и, наконец, им овладевает «какая-то тревожная скука». Прежний мир исчез безвозвратно, и от этого тревожно, потому что неясно, что грядёт ему на смену. И герой расплакался на старой плотине под старой ракитой. Один парк вызвал радостное чувство, потому что он не «исчез», не изменился, обновился: природа не терпит остановки, она развивается.

Но вот Павел Александрович взял в руки «Фауста» Гёте, первую часть которого знал когда-то наизусть (деталь немаловажная!). Он «лёг в постель и начал читать. Как подействовала на меня вся великолепная первая сцена! – пишет он, – <…> сердце расширилось и не хотело сжаться, что-то рвануло по его струнам, и закипели желания…». Вот и разгадка грусти героя, вызванной прадедовской усадьбой, ибо «другие дни – другие сны» (почти прямая цитата из Пушкина в первом письме). Уходя корнями в дворянскую культуру, Павел Александрович – человек уже другой, не патриархальной культуры, в центре которой человек как индивидуальная личность. Недаром именно первая сцена (и Дух Земли) гётевского «Фауста» его так впечатлила. Но не только в этом дело. Он человек переходной эпохи, когда прежняя культура «одряхлела», а новая ещё не «оформилась», потому эта эпоха чревата социальными «передержками» и высвобождение личностного начала в человеке может привести к пониманию свободы личности как «сверхсвободы».

Итак, уже в первом письме Павла Александровича Тургенев показывает, что главное в его герое – личностное начало в человеке, искажённое тем, что он вынужден обитать в изжившем себя, одряхлевшем социальном пространстве. Об этом говорит и сама художественная форма произведения – рассказ в письмах. Повествование в письмах – это жанр сентиментализма (и романтизма), ибо именно в личных письмах героев полнее могли раскрыться индивидуальные качества человека, его индивидуальный внутренний мир. Вниманием авторов к индивидуальной духовности человека был вызван к жизни этот жанр, которым воспользовался Тургенев в преддверии окончательного распада (после 1861 г.) дворянских сословно-патриархальных связей.

Значима в произведении Тургенева и такая деталь: «...а на стене я приказал повесить, – пишет Павел Александрович, – тот женский портрет, в чёрной раме, который ты назвал портретом Манон Леско». И выделение не по правилам пунктуации словосочетания «в чёрной раме», и упоминание героини книги аббата Прево не случайны. Прево рассказывает, как индивидуальная любовь в патриархально-сословном обществе приводит героиню к гибели, а герой оказывается выброшенным из своего сословия. Уже в первом письме всё вместе: и «Фауст» Гёте, и упоминание Манон Леско, и чёрная, «траурная» рама – задаёт трагичность ситуации в будущем развитии действия. Первое письмо – это экспозиция, и глубина мысли Тургенева состоит в том, что, упоминая философскую драму Гёте и напоминая читателю о камерной повести А.-Ф. Прево в одном художественном пространстве, Тургенев камерную историю любви двух людей, их частную судьбу поднимает до философско-социльного обобщения, раскрывает трагическую сущность состояния современного ему российского общества.

По первому письму мы можем судить о происхождении, предыстории героя, но затем Тургенев устами своего героя даёт и предысторию Веры Николаевны. Она необычна и многозначительна. Дед Веры (Ладанов) – русский потомственный дворянин. С одной стороны, он поступает, как вполне мог поступить русский барин-самодур: похищает невесту у итальянского крестьянина. История эта закончилась трагически. И вот тут, с другой стороны, оказывается, что он похищенную крестьянку любил так, что, потрясённый её гибелью, «вернувшись в Россию, Ладанов не только из дома, из кабинета своего не выходил, занимался химией, анатомией, кабалистикой, хотел продлить жизнь человеческую, воображал, что можно вступать в сношения с духами, вызывать умерших. Очень любопытен «набор» его занятий. Тургенев перемешал распространённые в конце XVIII века как масонские учения, так и увлечения определённой части общества манипуляциями заведомых проходимцев. И вот это смешение, эта неразборчивость в «странных» занятиях показывает не серьёзное увлечение Ладанова каким-нибудь «модным» учением, а его глубокое отчаяние. Он любил так сильно, и только её, единственную, что, потеряв её, он в отчаянии искал способ видеть её хотя бы в качестве духа, поддавшись модным увлечениям времени. Ладанов – личность, индивидуальность, он невольно разрывает патриархальные связи русского дворянства 15 . Но его индивидуальность переходит в индивидуализм: он стремится силой своей воли преодолеть то, что человеку неподвластно. Под стать ему его дочь (от погибшей крестьянки). Но и тут случайная смерть ломает человеческую судьбу. Однако и отец, и дочь «вышли рано, до звезды» (Пушкин); они одиноки в своем социальном мире, в мире «хорового» дворянства, и потому несчастны. И тогда госпожа Ельцова в надежде, чтобы её дочь избежала страданий и несчастной судьбы, своим воспитанием подавляет в ней личность. Собственно, образ госпожи Ельцовой построен по романтическому принципу, но в реалистическом произведении. Сильная личность, которая находится в конфликте с обществом. Стараясь разрешить этот конфликт, она и пытается оградить дочь от влияния общественного развития. Индивидуальность матери Веры, как и деда, перерастает в индивидуализм, как у романтиков. Проблема воли, по Тургеневу, – это проблема индивидуализма. «Старуха» силой своей воли, своей сверхчеловеческой властностью не только останавливает естественное, природное и личностное, развитие дочери (герой при новой встрече с Верой поражён тем, что она нисколько не изменилась, и замечает в очередном письме: «Женщина в двадцать восемь лет, жена и мать, не должна походить на девочку: недаром же она жила»), она расстраивает её нервную систему. Убеждённость деда в том, что живые могут общаться с умершими, сверхчеловеческая сила личности матери, её безграничная воля расшатали нервную систему Веры: ещё в юности «у Веры была странная привычка думать вслух; по ночам во сне она громко и явственно говорила о том, что её поразило в течение дня». И когда её сформировавшейся статике решил дать толчок к развитию, когда в её наивно-девственную духовную природу попытался вмешаться ещё и Павел Александрович, нервы её не выдержали и она погибла.

В. В. Зеньковский в статье «Мировоззрение И. С. Тургенева» справедливо отмечает, что не пессимизм свойствен мировоззрению Тургенева, а «трагическая установка духа, нашедшая своё яркое подкрепление в учении Шопенгауэра <…> Но влияние Шопенгауэра на Тургенева, хотя и было значительным, но всё же не следует преувеличивать: в Шопенгауэре Тургенев нашёл лишь то, что у него сложилось раньше» 16 . Но чем вызвана у Тургенева «трагическая установка духа»? Думаю, переходным периодом от одной эпохи к другой, когда в хаосе ломки прежних нравственных установлений человек оказывается один на один с природной и социальной стихиями. Природа здесь не случайна. Прежняя цивилизация на новом этапе общественного развития оказывается удушающей для нормального природного развития человека. Ведь когда госпожа Ельцова в испуге от того, к каким страданиям её отца и её самоё привела эмансипация личности, обратилась к старой, безличностной морали, чтобы остановить развитие дочери в новом нравственном направлении, она, сама того не ведая, сломала её природную сущность. И дочь погибла, потому что оказалась незащищённой и бессильной перед естественным природным чувством, перед стихией природы. Природа сильнее человека, считает Тургенев, любые человеческие усилия противостоять ей оказываются тщетными перед её «равнодушной стихией». И Вера не устояла. Она полюбила. «Любовь изображается бессознательным стихийным влечением, которое делает человека беспомощным и беззащитным» 17 , – замечает Г. Б. Курляндская. «Эмоциональное пробуждение Веры под идейно-эстетическим воздействием «Фауста» Гёте трактуется Тургеневым, – продолжает исследовательница, – как пробуждение в ней «тайных сил жизни». <…> Жгучее дыхание страсти обожгло Веру и сразу же лишило её спокойствия и равновесия» 18 . Далее Курляндская тонко анализирует психологический «рисунок» Тургенева пробуждающегося в Вере чувства. И тут возникает новый вопрос: о соотношении двух стихий – природной и социальной. Их « несогласованность», дисгармония убивают человека.

Собственно, Ладанов и его дочь бросают вызов не только высшим силам природы, но и своему социуму. Они эмансипировали своё субъективное Я, не считаясь с объективной реальностью. Они не знали термина «сверхчеловек», но именно так представляли себе своё Я. Собственные страдания их ничему не научили, только ещё сильнее обособили их Я. Но оградив дочь от влияния цивилизации, оставив её душу наивно-нетронутой, госпожа Ельцова принесла ей не счастье, а гибель. Тургенев отходит от поэтизации руссоистского «естественного человека» в «Записках охотника», человек – общественное, социальное существо. Так может ли быть счастлив в социуме «естественный человек», далёкий от социальной реальности, может ли он остаться в социальной действительности, избежав влияния цивилизации?

Несколько иначе подходит Тургенев к обрисовке личности Павла Александровича. Павел Александрович принадлежит к другому поколению, другому времени. Он тоже эмансипированная личность, человек, освободившийся от тисков средневекового патриархально-безличностного морального кодекса. В нём тоже поначалу говорит стремление гётевского Фауста быть равным Духу Земли (высшим силам природы), он даже сетует в одном писем, что Мефистофель не помогает ему. Но чувствует своё Я настолько сильным, что невольно считает, будто может переформировать духовный облик Веры, подчинить её собственным представлениям о личностном Я и без мефистофелевой силы, ибо Мефистофель – олицетворение статики (отсюда его условие Фаусту), а Павел Александрович стремится к развитию Веры.

А что Вера? Обычно считают, что она не выдержала борьбы между чувством любви и долгом супружеской верности, и долг победил. Но во-первых, что понимать под чувством долга, а во-вторых, что такое Вера как личность? Тургенев слишком глубок, чтобы свести свою мысль к обывательским представлениям верности брачным обязательствам. И Веру никак нельзя сравнивать с Татьяной Лариной, как это иной раз делают. Пушкинская Татьяна выстрадала и свою любовь, и свои нравственные убеждения, и своё понимание личности Онегина. И сама она к моменту второй встречи с Онегиным уже Личность. У Пушкина иной ситуативный конфликт. Вера же не только не страдала, она пока и не знает, что такое страдание. Более того, едва признавшись, как Татьяна, Павлу Александровичу в любви, она тут же и погибает (умирает от нервного потрясения), не в силах, как Татьяна, вынести это незнакомое ей новое состояние – страдание. Её душа – tabula rasa .Она «естественный человек» природы. Вера остановлена в своём развитии. Она бездумно плывёт по течению жизни, определенному ей матерью; даже садится обычно только под портретом матери, настолько она подавлена и сломлена материнской волей, что и после смерти матери не в силах вырваться из-под её власти. Собственно, она осталась невинным ребёнком. Но невинность от незнания – это не невинность (вот где ошибка госпожи Ельцовой), и под влиянием Павла Александровича Вера попыталась пробиться к свободе своей личности. Когда Павел Александрович выражает сомнение в том, что из-за бессонницы и головной боли, вызванных его чтением, Вера станет и дальше слушать и читать «такие вещи», она отвечает: «Вы думаете? <…> Бог знает! Мне кажется, кто раз ступит на эту дорогу, тот уже назад не вернётся». Вера не знает рефлексии цивилизованного человека. Но в ней, пусть пока робко, пробуждается «зов предков», наследственная природная страстность, потому она не столько умом, сколько сердцем начинает не понимать, а чувствовать, что другой дороги у неё нет, хотя эта дорога и непосильно трудна для неё. Однако, в отличие от Татьяны Лариной, личности Веры Николаевны не довелось состояться. И виноваты в этом оба – и мать Веры, и Павел Александрович.

Так о каком долге размышляет герой в последнем письме, и почему он, на первый взгляд подобно Ладанову, замкнулся в себе и удалился от общества после смерти любимой женщины.

Смерть Веры настолько потрясла Павла Александровича, что подвергла испытанию на прочность его мировосприятие. И оказалось: «Я стал не тот, каким ты знал меня», – пишет он другу. Впервые он осознал, что есть нечто, перед чем человек бессилен. Смерть любимой женщины вызвала переоценку ценностей. Сверхэмансипированное Я заменилось на обычное, человеческое, и герой впервые произнёс: «…я не знаю и никогда знать не буду». Он признал, что человеческое Я не всесильно: «Мы все должны смириться и преклонить головы перед Неведомым».

Он не в состоянии понять, «как растолковать это непонятное вмешательство мёртвого в дела живых»; «но ты согласись, что не припадок прихотливой хандры, как ты выражаешься, заставил меня удалиться от общества». Слово «мёртвого» выступает здесь как субстантивированное прилагательное, то есть в роли существительного. Оно может быть понято в значении «мертвец» (в данном случае мать Веры), и в этом случае Павел Александрович не может понять, что он попытался разрушить природную «связь времён»: Ладанов – госпожа Ельцова – Вера... – ибо со страшной разрушительной силой столкнулись две стхии: природная и социальная (наследственная страстность Веры и воля госпожи Ельцовой) . Но это слово может быть понято и в переносном значении как нечто мёртвое, отжившее, в данном случае средневековые патриархально-безличностные общественные отношения, губящие личность. Поэтому герой и удалился от общества с его патриархально-средневековой, «хоровой» моралью, не признающей личностного начала в человеке, ибо всякое страдание индивидуально и личностно. А герой страдает. Значит, он остался индивидуальностью, личностью. Но личностью «очеловеченной»; страдание излечило его от индивидуализма, от «обожествления» собственного Я: «Да, Вера погибла , а я уцелел. Помню, когда я был ещё ребёнок, у нас в доме была красивая ваза из прозрачного алебастра <…> Однажды, оставшись наедине, я начал качать цоколь, на котором она стояла... ваза упала и разбилась вдребезги. Я обмер от испуга и стоял неподвижно перед осколками. < … > Мне казалось, что я совершил преступление.

Я возмужал – и легкомысленно разбил сосуд в тысячу раз драгоценнейший…».

Что вынес герой из опыта своих отношений с Верой, которые привели её к смерти? Будучи увереннным в своих личностных правах, он нарушил право другого человека быть иным, чем он. Собственно, он поступал, как мать Веры, подавляя в Вере право быть самой собой, а не тем, кем хотели бы видеть её сначала мать, а затем Павел Александрович. «Тайный смысл жизни», оказывается, «не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, – исполнение долга, вот о чём следует заботиться человеку…». Человек в обществе имеет не только права, но и обязанности – долг ответственности за свои поступки, долг уважения прав другого человека. Поэтому идея долга дает возможность преодоления индивидуализма, даёт возможность провести чёткую грань между индивидуальностью и индивидуализмом, эгоистическим Я. Вот о каком долге свободной личности рассуждает Тургенев устами своего героя. Но в современном ему обществе, в котором, с одной стороны, резко обозначился вопрос об эмансипации личности, с другой – хотя рушатся, но ещё сохраняют главенствующее положение патриархально-«хоровые» нравственные установления, в этом обществе нет гармонии между независимостью, свободой личности и долгом, потому человеку достаются страдания, он остаётся несчастным. Отсюда у Тургенев «трагическая установка духа». От этой общественной дисгармонии и удалился Павел Александрович. Но через страдание, через смерть любимой женщины, приходит к нему понимание высшей ценности человеческой жизни и осознание прав другой личности быть иной, ибо индивидуальность потому и индивидуальность, что один человек не похож на другого; через страдание, через смерть любимой женщины, виновником которой он стал, приходит развенчание им «обожествления» личностного Я, личной воли, приходит понимание, что свобода требует ответственности, приходит выздоровление от болезни индивидуализма 19 . В этом оптимистический, как у Шекспира, смысл тургеневского «рассказа в девяти письмах».

Однако разница между индивидуализмом госпожи Ельцовой и индивидуализмом Павла Александровича существенна. Павел Александрович – человек не просто другого времени, его душа уже не лишена гуманистического начала, которое в конце концов и побеждает в нём; для этого только нужно было сильное потрясение, каким и явилась смерть Веры. Гуманизм цивилизованного человека был поначалу в «зачаточном состоянии», и герой сам ещё не осознавал гуманистической границы своей воли; осознание её пришло лишь с потрясением от смерти Веры. Но и «естественный человек» в образе Веры оказался нежизненным социальным и природным явлением.

Граница индивидуалистической воли – осознание цивилизованным человеком гуманизма. На этом Тургенев останавливается в своей повести. Но как достичь синтеза естественных, природных начал в человеке и цивилизованности… В «Записках охотника» Тургенев этим вопросом, подобно Руссо, ещё не задавался, отдавая предпочтение нравственности «естественного человека». В повести «Фауст» он его поставил, утвердив мысль, что цивилизация пусть медленно, но движется по пути к гуманизму.

Здесь следует вернуться к новелле «Живые мощи» из «Записок охотника». Она впервые была опубликована в 1874 г. в сборнике «Складчина», который был выпущен с благотворительной целью в пользу голодающих в Самарской губернии. В том же году новелла включена писателем в «Записки охотника». Из письма Тургенева Я. Полонскому известно, будто писатель нашёл её «в своих старых бумагах», относящихся к «Запискам охотника». Очень любопытно , что в том же письме в связи с высылкой новеллы Тургенев слово «долготерпение» нашего народа» заключает в кавычки. Но ещё интереснее, думаю, то, что если «Живые мощи» и не были написаны заново, а действительно когда-то предназначались для «Записок охотника» (Тургенев часто сознательно «лукавил», говоря об истории своих произведений), то в 1874 г. сам писатель был уже не тот, что в конце 40-х-начале 50-х гг. , и новелла в своём содержании не могла не претерпеть изменений, в чём признаётся и сам автор, указывая на то, что новелла была «дописана», а в первое собрание «Записок охотника» она не была включена «по той причине, что не имела прямого отношения к главной мысли, руководившей тогда автором» 20 . Возможно, речь идёт о руссоистской идее «естественного человека» в «рамках» которой Лукерья недостаточено чётко очерчивалась.

Посмотрим ещё раз на образ Лукерьи. Светлый человек Лукерья. Но её душевная красота не в смиренном долготерпении. Недаром в письме Полонскому Тургенев заключает это слово в кавычки. Вся прелесть её индивидуальности в силе характера. Совсем не случайно в разговоре с « барином» возникает легенда о Жанне д , Арк, и не случайны слова Лукерьи: «…я так себя приучила: не думать, а пуще того – не вспоминать». Только сильный человек может себя так «приучить». И уж когда человек смирен и терпелив, муки он не чувствует. А Лукерье всё-таки мучительно, к чему бы она себя ни приучила. Лукерья не терпит – она страдает. И где-то глубоко-глубоко в душе затаилась тоска по прежней жизни социального человека. Вот то главное, почему Тургенев решил, чтобы эта новелла вошла в «Записки охотника»: он изменил свой взгляд на учение Руссо о «естественном человеке». Потому, с одной стороны Лукерья избавлена, пусть случайно, от тлетворного влияния крепостнического общественного института и привязана к природе; с другой – ей одной природы мало, она уже «цивилизованнее» «естественного человека» и тоскует по прежней своей жизни, когда она «вписывалась» в социальный быт общества. Потому и плакала после посещения Васи, потому и слёзы навернулись на глаза, когда «барин» «положил руку на её крошечные холодные пальчики», а потом и тонкий румянец проступил на её бледных щеках, когда он отёр ей ресницы, и крепко зажала в пальцах им оставленный ей платок. Не может она отречься от чувств живой женщины, от желания мужской ласки. Свою необыкновенную косу вспомнила, и горько ей, что уже не может за косой ухаживать. «По крайности душу отвела...», – заметила Лукерья, когда «барин» стал с нею прощаться. Какое же это смиренье-терпенье. Это сила духа социального человека. Хуторской десятский убеждён, что она «богом убитая» – «за грехи», но «мы её не осуждаем». О смиренно терпеливой калеке в народе так не сказали бы, за юродивого, «божьего человека» сочли бы.

Интересно в Лукерье, вопреки мнению «хуторских», и другое. Она напоминает Лизу Калитину («Дворянское гнездо»), ушедшую в монастырь отмаливать грехи своего общества. В новелле будто возникает тема долга перед обществом. Нет, не случайно выбрал Тургенев жизнеописание Лукерьи по традиционной житийной схеме. На это обратила внимание Н. Ф. Дробленкова 21 . Лукерье снятся «вещие сны», бывают «видения». Умершие её родители пришли ей поклониться за то, что своими страданиями она избавила их души от грехов. И возникает своеобразная легенда о Жанне д , Арк, пострадавшей ради спасения своего народа. И Христос видится ей, каким «его не пишут, – а только он! Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, – только пояс золотой, и ручку мне протягивает. «Не бойся, говорит, невеста моя разубранная, ступай за мною; ты у меня в царстве небесном хороводы водить будешь и песни петь райские». Поразительная сцена! Видится ей совсем не Христос, а молодой стройный парень, и хороводы он ей водить предлагает; ведь была она до болезни весёлой певуньей. И она «всегда во сне здоровая да молодая…». Не рай в религиозном представлении видится ей, а общество социальных людей, по нему она тоскует.

Рисуя свою героиню человеком общества, а не природы, Тургенев тем не менее пытается соединить в духовной красоте Лукерьи «общественное» и «природное». Но поскольку в современной цивилизации такое соединение невозможно, человек страдает. Однако страдает за «грехи» общества, чтобы избавить от страданий других. Это удивительно, как Тургенев использует христианскую легенду о Христе и жанр житийной литературы, чтобы подчеркнуть, что, перестрадав, люди придут в конце концов к гуманной цивилизации.

В речи на открытии памятника Пушкину Тургенев сказал, что «Россия растёт». А любой рост чреват «болезнями». В речи Тургенева о Пушкине заключён глубочайший философский смысл – что есть Человек. Говоря о Пушкине, Тургенев не просто воздавал должное поэтическому дару гения. Пушкин, по Тургеневу, открыл для народа способ самовыражения. «Дикарь каменного периода начертавший концом кремния на приспособленном обломке кости медвежью или лосиную голову , уже перестал быть дикарём, животным» 22 , он очеловечивается, одухотворяется, что и составляет основу цивилизации. Именно «Пушкин был первым русским художником-поэтом», благодаря которому народ «очеловечен», перестаёт быть «дикарём», одухотворён и «заявляет своё окончательное право на собственное место в истории» человечества. Удивительная по философской глубине мысль. Нет, не возвращение назад, в дикую природу, а осознание непреходящего нравственного значения красоты для человека как олицетворения духовности, выделяющей человека из животного мира, как выражения нравственных ценностей в жизни человека – вот что нужно человеку. Ибо в отличие от пчелы, как заметил ещё Маркс, «человек творит по законам красоты». Человек, по Тургеневу, не выше природы, он не должен забывать, что вышел из неё, и потому не должен порывать с нею, как со своей матерью, но он одухотворённее и потому гуманнее неё, что и составляет его цивилизованность. Ошибка человека в том, что он противопоставляет свою социальную цивилизованность природе, чего природа ему и не прощает. Но это «болезнь роста», «болезнь» переходного времени. Всякая болезнь приводит к страданиям. Перестрадав, человек выздоравливает. Так и человеческая цивилизация медленно, но «выздоравливает». Тургенев приходит к мысли, что роль художника в обществе – «помочь» цивилизации становиться гуманнее.

Писатель остаётся почтителен к Природе, испытывая перед нею «благоговейный страх»: «О наша общая мать! – воскликнул я» (стихотворение в прозе «Природа»). Но он отмечает её противоречивость. «На самой середине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зелёного цвета». Молчаливая, она красива. Но оказалось, что у неё «грозные глаза» и «зычный голос, подобный железу». Впрочем, не только в этом дело. Её «равнодушие» состоит в том, что она не ведает «ни добра, ни зла…», потому что «все твари – мои дети, – промолвила она, – и я одинаково о них забочусь – и одинаково их истребляю». Человек для неё – то же, что любое животное, растение или насекомое. В этом её своеобразная справедливость, для неё все одинаково равны, и дикарь ничем не отличается для неё от современного человека. Однако вспомним ещё раз: «Дикарь каменного периода, начертавший концом кремния на присопособленном обломке кости медвежью или лосиную голову, уже перестал быть дикарём, животным». И потому, как человеку «дойти до возможного совершенства и счастья», он должен позаботиться сам, не обращаясь за помощью к Природе. Так порывает Тургенев-философ с руссоистским культом «всеобщей матери», «сияющей вечной красою» природы и « простотою естественных отношений». Хотя для него «на тысячу вёрст кругом Россия – родной край» – деревня. «О, довольство, покой, избыток русской вольной деревни. О тишь и благодать!

И думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь- Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди» ( стихотворение в прозе «Деревня»). Да, хорошо лежать «у самого края оврага на разостланной попоне» в «последний день июня месяца». А всё-таки это не руссоистское противопоставление деревни городской цивилизации. Просто это родной край, куда уходит корнями старое русское служилое дворянство, мечта о довольстве родного народа. Как у Лермонтова в стихотворении «Родина»:

 

Люблю дымок спалённой жнивы,
В степи ночующий обоз,
И на холме средь жёлтой нивы
Чету белеющих берёз.
С отрадой многим незнакомой
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топотом и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Примечания.

1 Тургенев И. С. ПСС и П. Соч. Т. 1. М., 1978. С. 401.
2 Тургеневский сборник. Материалы к ПСС и П И. С. Тургенева. V . Л., 1969.
3 Там же. С. 212.
4 См.: Скокова Л. Когда был написан «Хорь и Калиныч»? // Вопросы литературы. 1996. Вып. IV .
5 Тургеневский сб. V . С. 211.
6 Там же.
7 Курляндская Г. Б. Эстетический мир Тургенева. Орёл. 1994. С. 137.
8 Напомню, что религиозное сектантство в России было известно уже в последней трети XVII в. как оппозиция официальной, государственной церкви. При Николае I церковь окончательно превращается в бюрократический институт государства. Православная вера становится не фактом совести, а фактом приверженности государственной идеологии и верности престолу. Потому любая секта отныне рассматривается чуть ли не как антиправительственный заговор, и в борьбу с нею вступает уже вся правительственная бюрократия, а не только церковь. Тургенев не просто опоэтизировал Касьяна и его дочь; он обратился к теме религиозного сектантства как раз в тот момент, когда борьба с ней на государственном уровне обострилась.
9 Курляндская Г. Б. Указ. соч. С. 137.
10 См.: Спасский вестник. Вып. 6. 2000. С. 81-82.
11 Бежин луг находится в Тулъской области (губернии) на дне глубокого оврага, как дно чаши, огибаемый речкой Снежедь. Недалеко расположено село Тургенево, на месте которого была когда-то усадьба деда и отца Тургенева, где с 1815 по 60-е гг. действовала бумажная фабрика, которая упоминается в «Бежином луге». А Иван Иванович, ищущий разрыв-траву – это двоюродный дед писателя, дядя его матери, среди крестьян которой ходила о нём эта легенда.
12 Дробленкова Н. Ф. Житийная традиция и «легенда» о Жанне д , Арк в рассказе Тургенева «Живые мощи» // Тургеневский сб. V . С. 293.
13 Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика: В 4-х тт. Т. 2. М., 1969. С. 233.
14 Коровин В. И. О русской фантастической повести // Русская фантастическая повесть эпохи романтизма. М., 1987. С. 5.
15 Тема «единения» дворянства и крестьянства проходит через многие произведения Тургенева.
16 Литературное обозрение. 1993. № 11-12. С. 48.
17 Курляндская Г. Б. И. С. Тургенев. Метод, мировоззрение, традиции. Тула, 2000. С. 104.
18 Там же. С. 105.
19 Тема преодоления индивидуалистического начала в ч еловеке станет одной из центральных тем романа «Отцы и дети». См.: Скокова Л. И. Почему умер Базаров // Тургениана. Сб. статей и материалов. Орёл, 1999.
20 Тургенев И. С. ПСС и П. Соч. Т. 3. М., 1979. С. 512.
21 Дробленкова Н. Ф. Указ. статья. С. 289-302.
22 Тургенев И. С. ПСС и П. Соч. Т. 12. М ., 1986. С. 341 .

В раздел "Спасский вестник".